на главную

 

 

 

ПОЭЗИЯ. ПОЛИТИКА. ЛЮБОВЬ. ОКОНЧАНИЕ

 

 

Но жизненная коллизия была в точном смысле слова неразрешимой; поэт безусловно не мог разорвать отношения с Эрнестиной Федоровной. Об этом ясно говорят те около трехсот писем, которые он послал ей за четырнадцать лет своей любви к Елене Денисьевой. В его письмах подчас почти прорывается признание, хотя вообще то он как раз старается пога­сить, заглушить его. Еще 2 июля 1851 года, через год после начала своей любви, он пишет из Москвы в Овстуг, куда несколько недель назад уехала Эрнестина Федоровна, пишет в ответ на ее письмо, полное сомнений: «Известно ли тебе, что со времени твоего отъезда я несмотря ни на что, и двух часов сряду не мог считать твое отсутствие приемлемым... Это силь­нее меня. Я с горьким удовлетворением почувствовал в себе что-то что незыблемо пребывает, несмотря на все немощи и колебания моей глупой природы. А знаешь, что еще больше разбередило этот цепкий инстинкт — столь же сильный, столь же себялюбивый, как инстинкт жизни?.. Скажу тебе напрямик. Это предположение, простое предположение, что речь шла о необходимости сделать выбор,— одной лишь тени подобной мысли было достаточно, чтобы я почувствовал бездну, лежащую между тобою и всем тем что не ты... Во многом я бывал не прав... Я вел себя глупо, недостойно... По отноше­нию к одной тебе я никогда не был не прав, и это по той простой причине, что мне совершенно невозможно быть неправым по отношению к тебе... Итак, я отправляюсь в дорогу и выберу кратчайший путь... Мне не тер­пится позавтракать с тобою у тебя на балконе...» (речь идет о балконе овсгугского дома).

Нельзя закрыть глаза на то, что с объективной точки зрения здесь нет правды, хотя Тютчев и уверяет, что не может быть «неправым». И он так и не отправился тогда в дорогу и приехал в Овстуг лишь на следующее лето. Но правда все же сказывается — в словах о том, что ему невозможно «сделать выбор»... По прошествии полутора лет, 17 декабря 1852 года поэт снова повторя­ет в письме к жене: «Пусть я делал глупости, поступки мои были противо­речивы, непоследовательны. Истинным во мне является только мое чувство к тебе». Но на следующий год отношения вновь обостряются, оказываясь на грани разрыва, и 29 сентября 1853 года Тютчев пишет Эрнестине Федоров­не в Мюнхен, куда она уехала, быть может, навсегда: «Что означает письмо, которое ты написала мне в ответ на мое первое письмо из Петербурга? Не­ужели мы дошли до того, что стали так плохо понимать друг друга? Но не сон ли все это? Разве ты не чувствуешь, что все, все сейчас под угрозой? Ах Нестерле, это так грустно, так мучительно, так страшно, что невозможно высказать... Недоразумение — страшная вещь, и страшно ощущать, как оно все углубляется, все расширяется между нами, страшно ощущать всжм сво­им существом, как ощущаю я, что оно вот-вот поглотит последние остатки нашего семейного счастья, все, что нам еще осталось на наши последние годы и счастья, и любви, и чувства собственного достоинства, наконец... не говоря уж обо всем другом...»

Через полтора месяца Тютчев в письме к жене (от 16 ноября) высказы­вает почти явное признание во всем, что происходит с ним: «..Я ощущаю глубокое отвращение к себе самому, и в то же время ощущаю, насколько бесплодно это чувство отвращения, так как эта беспристрастная оценка самого себя исходит исключительно от ума; сердце тут ни при чем, ибо тут не примешивается ничего, что походило бы на порыв христианского' рас­каяния...» По возвращении Эрнестины Федоровны из Германии в мае 1854 года наступило перемирие, хотя, конечно, и неполное. Осенью Тютчевы нако­нец обрели постоянное пристанище — квартиру на Невском проспекте около Армянской церкви в доме Х.А.Лазарева, старинного друга семьи. Здесь, на третьем этаже, Тютчев жил почти до самой своей кончины, в постоянном общении с армянскими семьями Лазаревых, Абамелеков, Деляновых. Итак, с 1854 года устанавливается некое условное равновесие между теми двумя разными жизнями, которыми, в сущности, живет Тютчев. Впро­чем, большую часть времени его отношения с женой, как уже говорилось, сводились к переписке. В октябре 1854 года она приехала в Петербург, но уже в ноябре Тютчев отправляется на несколько недель в Москву, по-видимому, вместе с Еленой Александровной. Ранней весной следующего года Эрнестина Федоровна до поздней осе­ни уезжает в Овстуг, куда Тютчев прибудет лишь на две недели в августе.

Лето 1856 года она проводит в Прибалтике, а конец августа и сентябрь поэт живет в Москве. С начала мая до октября 1857 года жена его в Овстуге; поэт был там только часть августа. То же повторяется и в последующие годы, но Тютчев, занявший в 1858 году пост председателя Комитета ино­странной цензуры, по причине или, может быть, под предлогом занятости, не приезжает в Овстуг вплоть до 1865 года (то есть до кончины своей воз­любленной), хотя каждый год, за исключением 1860-го, когда он на полгода уехал с Еленой Александровной за границу, бывает в Москве. 11 октября 1860 года в Женеве Елена Александровна родила второго ребенка — сына Федора; дочери Елене в это время уже исполнилось девять лет. Последние четыре года жизни Елены Александровны поэт почти не расстается с ней надолго. С июня по ноябрь I860 и с мая по август 1862 года они находились вместе за границей. Он постоянно ездит в эти годы в Моск­ву (иногда даже дважды в год) и обычно вместе с Еленой Александровной,

А. И. Георгиевский писал в своих воспоминаниях о том, что в поэте вы­ражалось «блаженство чувствовать себя так любимым такою умною, преле­стною и обаятельною женщиною». Но тот же Георгиевский свидетельству­ет, что Елена Александровна была вовлечена в сферу главных тогда инте­ресов Тютчева—интересов политических. Есть все основания полагать, что так было и ранее, особенно в период Крымской войны. Поэт просто не мог не говорить со своей возлюбленной о том, что так всезахватывающе и му­чительно волновало его. И хотя до нас не дошло сведений об ее причаст­ности к политическим страстям поэта до 1862 года, трудно сомневаться, что причастность эта возникла уже в первые годы их любви. Что же каса­ется последних лет, вовлеченность Елены Александровны в политические интересы поэта ясна и несомненна.

Мы уже видели, что в первой половине пятидесятых годов Тютчев в прямом смысле слова жил политическими интересами. Его дочь Дарья пи­сала сестре в апреле 1854 года — писала шутливо, но по существу верно: «Что до папы, он раздирается между вопросом Востока и вопросом Эрнестины, которые порой наступают друг на друга...» Следует только добавить, что «вопрос Эрнестины» был одновременно «вопросом Елены»... Тогда же Анна сообщает Дарье о разговоре с отцом, находящемся «в отчаянии от того, что делается в политическом мире и предающем анафеме все миро­здание». 10 января 1856 года Эрнестина Федоровна пишет брату по поводу уни­зительных для России переговоров в конце Крымской войны: «Муж мой впал в ярость, близкую к безумию...» Но именно тогда Нессельроде был наконец смещен с должности мини­стра иностранных дел, которую он занимал с 1822 года, и на его место был назначен столь много претерпевший от него А. М. Горчаков. Внешняя по­литика России существенно изменилась, а Тютчев обрел возможность ре­ально воздействовать на нее. 15 апреля 1856 года Горчаков приступил к своим обязанностям, а уже 18 апреля Эрнестина Федоровна писала брату: «Кн. Горчаков всегда был расположен к моему мужу... В данный момент муж мой у своего нового начальника, кн. Горчакова». Через год, 7 апреля 1857 года, Тютчев производится в действительные статские советники—то есть в генеральское звание; этот чин присваивался не на основе выслуги лет, подобно предшествующим, но только «по высо­чайшему соизволению». 25 мая поэт пишет жене: «Я только что от Горчако­ва, которого часто видал последнее время... Мы стали большими друзьями и совершенно искренне. Он — положительно незаурядная натура и с боль­шими достоинствами, чем можно предположить по наружности. У него — сливки на дне, а молоко на поверхности». Следует сразу же оговорить, что впоследствии поэт во многом разочаровался в Горчакове; но поначалу ему казалось, что тот способен неукоснительно идти по истинному пути. Осенью того же года отношения с Горчаковым привели к очень весо­мому результату: Тютчев получил предложение стать основателем и редак­тором политического издания — «нового журнала или чего-то в этом ро­де»,— которое призвано было непосредственно воздействовать на внешне­политический курс страны. Перед поэтом как будто бы открывался путь осуществления его заветных идей. Но Тютчев в конечном счете не занял этот, казалось бы, столь желанный ему пост. Кстати сказать, еще летом Горчаков предлагал поэту писать статьи для субсидируемой русским прави­тельством бельгийской газеты «Ле Норд», но Тютчев, по свидетельству жены, сказал, что он «может писать только вещи, которые говорить нель­зя, и, следовательно, воздерживается». А в ответ на предложение Горчакова стать полновластным редактором нового журнала поэт написал в ноябре 1857 года в высшей степени замеча­тельную записку «О цензуре в России», которая была опубликована лишь через полтора десятилетия, за два с половиной месяца до кончины автора. В этой записке он объяснял, на каких основаниях может согласиться изда­вать журнал или газету. Тютчев говорил здесь прежде всего об одном из очевидных уроков крымской катастрофы:

«Нам было жестоко доказано, что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для общественного организма. Видно, всякое ослабление и заметное умаление умственной жизни в обществе неизбежно влечет за собою усиление мате­риальных наклонностей и гнусно-эгоистических инстинктов. Даже сама власть с течением времени не может уклониться от не­удобств подобной системы. Вокруг той сферы, где она присутствует, обра­зуется пустыня и громадная умственная пустота, и правительственная мысль, не встречая извне ни контроля, ни указания, ни малейшей точки опоры, кончает тем, что приходит в смущение и изнемогает под собственным бременем еще прежде, чем бы ей суждено пасть под ударами злопо­лучных событий». Далее Тютчев констатировал, что новая власть, пришедшая после смерти Николая I и крымской трагедии, «уразумела, что наступила пора ослабить чрезвычайную суровость предшествующей системы». Но, спрашивал поэт, в «вопросе о печати достаточно ли того, что сделано?.. ...Направление мощное, разумное, в себе уверенное направление — вот чего требует стра­на, вот в чем заключается лозунг всего настоящего положения нашего...»

Но такое направление подразумевает глубокую связь с интересами и ду­ховной жизнью народа. «Без этой искренней связи,— писал Тютчев,— с действительною душою страны, без полного и совершенного пробуждения ее нравственных и умственных сил, без их добровольного и единодушного содействия при разрешении общей задачи,— правительство, предостав­ленное собственным силам, не может совершить ничего столько же извне, как и внутри... Судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, ко­торый никаким! усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход». Вот какую «программу» считал необходимым осуществлять Тютчев в том журнале или газете, которыми он согласился бы руководить. Но для того, чтобы это стало возможным, было, в свою очередь, необ­ходимо решительное изменение взаимоотношений правительства и печати. Цензура, продолжал Тютчев, «в эти последние годы тяготела над Россией, как истинное общественное бедствие... Позвольте мне сказать вам со всею откровенностью,— обращался поэт к Горчакову,— что до тех пор, покуда правительство не изменит совершенно, во всем складе своих мыслей, сво­его взгляда на отношения к нему печати, покуда оно, так сказать, не отре­шится от этого окончательно, до тех пор ничто поистине действительное не может быть предпринято с некоторыми основаниями успеха; и надежда приобрести влияние на умы с помощью печати... оставалась бы постоянным заблуждением». Иначе говоря, Тютчев полагал, что при существующих отношениях правительства и печати бессмысленно браться за издание журнала или газеты. Его записку завершает поистине неожиданное и, по всей вероятно­сти, поразившее ее адресата рассуждение. Указывая на то, что заграничные гадания Александра Герцена широко распространяются и имеют громадное влияние в России, Тютчев открыто говорит, что газета, поставившая, на­пример, задачу полемики с Герценом, «могла бы рассчитывать на известную долю успеха лишь при условиях своего существования, несколько подхо­дящих к условиям своего противника. Вашему доброжелательному благо­разумию предстоит решить, возможны ли подобные условия в данном по­ложении, вам лучше меня известном, и в какой именно мере они осущест­вимы». Если они в самом деле осуществимы, заключал поэт, «приведение в действие того проекта, который вам угодно было сообщить мне, казалось бы хотя и нелегким, но возможным».

Важно пояснить, что Тютчев, хотя его никак нельзя считать близким Герцену мыслителем, все же разделял многие и критические, и позитивные идеи последнего. Известно, что даже в 1865 году, когда налицо было рез­кое размежевание всех общественных сил России, Тютчев, находясь в Па­риже, дважды встретился с Герценом (8 марта они обедали вместе, а на следующий день продолжили беседу). Но сейчас речь идет об условии, которое поэт в ноябре 1857 года объявил министру иностранных дел, члену Государственного Совета Горчакову — предоставить ему как редактору новой газеты или журнала возможность говорить свободно, подобно тому, как говорит за границей Герцен, с 1 июля 1857 года издававший свой «Колокол». Этот своего рода ультиматум, выдвинутый Тютчевым, не был всецело беспочвенным. Ведь именно в ноябре 1857 года, когда поэт работал над своей запиской, появился первый официальный рескрипт об отмене крепо­стного права. Тютчев имел достаточные основания полагать, что его усло­вие может быть принято.

Но все же этого не произошло. И поэт, как мы еще увидим, избрал для себя путь «неофициального» деятеля на ниве внешней политики России. Горчаков предоставил ему не очень обременительный, но достаточно вы­сокий пост при Министерстве иностранных дел: 17 апреля 1858 года дейст­вительный статский советник Тютчев был назначен председателем Комите­та цензуры иностранной. На этом посту, несмотря на многочисленные не­приятности и столкновения с правительством (в 1866 году ему даже угрожала отставка), Тютчев пробыл пятнадцать лет, до самой своей кончи­ны. Благодаря своей должности он являлся одновременно членом Совета Главного управления по делам печати. Комитет цензуры иностранной был по тем временам довольно крупным учреждением, насчитывавшим несколько десятков сотрудников; среди них находились, между прочим, поэты Аполлон Майков и Яков Полонский. Комитет просматривал все иностранные книги, ввозимые в Россию. В то время, когда Тютчев приступил к своим обязанностям, поток этих книг как раз резко увеличился и возрастал с каждым годом. Так, в 1858 году было ввезено миллион шестьсот с лишним тысяч томов, в 1860-м — два миллиона двести пятьдесят тысяч томов, в 1862-м — два миллиона семьсот двадцать с лишним тысяч томов и т. д. Если соотнести эти цифры с количеством людей, читавших на ино­странных языках, обнаружится вся их громадность.

В 1870 году Тютчев записал в альбом П. А. Вакарова, одного из своих со­трудников, следующий экспромт:

 

Веленью высшему покорны,

У мысли стоя на часах,

Не очень были мы задорны,

Хотя и с штуцером в руках.

Мы им владели неохотно,

Грозили редко и скорей

Не арестантский, а почетный

Держали караул при ней.

 

Достаточно сопоставить количество разрешенной литературы с запре­щенной, чтобы убедиться в правоте тютчевских строк. Так, в 1862 году Комитетом было запрещено всего 285 книг, в 1863-м — 142 книги. При этом Тютчев более всего обращал внимание на книги «безнравственного» харак­тера. Так, в одном из отчетов Комитета сказано: «В особенности с большею строгостию старался я действовать относительно так называемых легких произведений литературы, поэтому запрещению... подверглись более ро­маны, повести и детские книги». Но вообще Тютчев не придавал большого значения своим делам в цен­зуре. Гораздо важнее была для него прямая связь с Горчаковым, возмож­ность влияния на русскую печать (уже хотя бы в качестве члена Совета Главного управления по делам печати) и близость к правительству, двору, наконец, к самому императору. Можно без всякого преувеличения утвер­ждать, что поэт буквально не упускал малейшей возможности воздейство­вать на внешнюю политику России. На протяжении пятнадцати с лишним лет он стремился, если угодно, «воспитывать» и направлять Горчакова, подчас сознательно преувеличивая как его понимание мировых задач России, так и реальные его успехи в ди­пломатии. 21 апреля 1859 года Тютчев писал Горчакову: «...Позвольте мне еще раз сказать вам, и из самой глубины моего сердца: да поможет вам Бог, ибо более, чем когда-либо, вы — человек необходимый, человек незаменимый для страны... Я, кажется, достаточно вас знаю, князь, чтобы быть уверен­ным в том, что вы вполне разделяете горечь, которую испытываю я, утвер­ждая это перед лицом настоящего положения». Речь идет о назревшей войне между Францией и Австрией, войне, в ко­торой Россия должна была сделать нелегкий для нее выбор. Как мы пом­ним, Нессельроде всегда выступал на стороне Австрии; в 1859 году при дворе и в правительстве было еще очень много прямых наследников этой  линии. Тютчев даже и позднее, как свидетельствовала его жена в 1861 го­ду, с негодованием видя «этих старых болванов на своих прежних местах, говорил... что они напоминают ему волосы и ногти покойников, продол­жающие некоторое время расти и после погребения».

В том самом 1861 году министр внутренних дел Валуев записал в своем дневнике (16 апреля), что сын Нессельроде рассказал ему, как, выходя в отставку, отец его на пост министра иностранных дел «рекомендовал Буд-берга, а о Горчакове сказал государю: «Он был у меня в Министерстве в течение тридцати лет, и я всегда считал, что не пригоден ни к чему серьез­ному». Ранее, 9 апреля, Валуев записал: «Был у меня Нессельроде filius¹ и сказывал, что увольнение Тимашева² дело завершенное, как сам он от него слышал. Нессельроде горою стоит за Тимашева и Герштейнцвейга3. Он говорил: я тесно связан как с одним, так и с другим». И это была, конечно, только одна из политических группировок, непримиримо враждебных Тютчеву. Тимашев был тогда действительно уволен, но позднее он сумел при поддержке своих единомышленников занять еще более высокое по­ложение и пользовался громадной властью.

^{______________________________________________________________________________________________________________________________________}

¹ Сын (лат).

В 1856—1861 годах — управляющий Третьим отделением,

впоследствии, с 1868 года,—министр внутренних дел.

В то время варшавский военный губернатор.

 

В своем только что цитированном письме Горчакову поэт говорил да­лее: «Не опасности создавшегося положения сами по себе пугают меня за вас и за нас. Вы обретете в самом себе достаточно находчивости и энергии, чтобы противустать надвигающемуся кризису. Но что действительно тре­вожно, что плачевно выше всякого выражения, это — глубокое нравствен­ное растление среды, которая окружает у нас правительство и которая неизбежно тяготеет также над вами, над вашими лучшими побуждениями». И поэт взывал к мужеству и бдительности Горчакова: «...В настоящее время союз с Австрией или какой бы то ни было постыдный полувозврат к этому союзу не имеет более определенного и особенного смысла и значе­ния, но — подчеркивал поэт,— сделался как бы кредо всех этих подлостей и посредственностей, как бы лозунгом и условным знаком всего антинацио­нального по эгоизму или происхождению... И вот эти-то люди являются вашими естественными врагами...— преду­преждал Горчакова Тютчев.— Они не простят вам разрушения системы, которая представляла как бы родственные узы для всех этих умов, как бы политическое обиталище всех этих убеждений. Это — эмигранты, которые хотели бы вернуться к себе на родину, а вы им препятствуете...» Далее Тютчев указывал, что «перед лицом создавшегося положения» Горчаков «нуждается в более твердой точке опоры, в национальном созна­нии, в достаточно просвещенном национальном мнении, а тут, как нароч­но, неумелость или взаимные предубеждения позволили накопиться недо­разумениям между печатью и правительством... Одним словом, князь... нет против среды, осаждающей и более или ме­нее угнетающей вас... нет, говорю я, другой точки опоры, другого средства противодействия, как во мнении извне, в великом мнении — в выражении общественного сознания... Но для этого нужно разрешить ему высказаться и даже вызывать его на это...»

И Тютчев заключал письмо вполне конкретным предложением: «Я еду, князь, на три или на четыре дня в Москву. Я увижу кое-кого из этих гос­под... Что хотите, чтобы я им передал?» (поэт имел в виду знакомых ему московских редакторов журналов и литераторов). И позднее Тютчев сумел в полной мере осуществить поставленную им перед собой задачу. В 1863 году он с обычной для него при разговоре о самом себе иронией, но не без известной гордости, сообщал жене из Моск­вы, где он провел полтора месяца (письмо от 1 августа): «Здесь я жил в самом центре московской прессы между Катковым и Аксаковым, служа чем-то вроде официозного посредника между прессой и Министерством ино­странных дел. Я могу, в сущности, смотреть на свое пребывание в Москве, как на миссию,— не более бесполезную, чем многие другие...»

Взаимоотношения Тютчева с М. Н. Катковым (1818—1887), редактором газеты «Московские ведомости» и журнала «Русский вестник»,— сложный и острый вопрос уже хотя бы потому, что Катков известен как крайний «реакционер» в политике и идеологии. Правда, эта репутация окончательно сложилась не тогда, когда Тютчев имел с ним более или менее тесные от­ношения, но позднее, в конце 1860-х и особенно в 1870-х годах. Катков прошел долгий и сложный путь. В сороковые годы он был уче­ником и соратником Белинского, а в пятидесятых выступал как заведомый «либерал». В 1855 году не кто иной, как Чернышевский, назвал его «очень замечательным мыслителем». В 1859 году Катков дружелюбно встречался в Лондоне с Герценом (хотя вскоре они резко разойдутся). Нельзя не сказать и о том, что в журнале Каткова «Русский вестник» были опубликованы та­кие основные художественные произведения эпохи, как «Губернские очер­ки» Щедрина, «Накануне» и «Отцы и дети» Тургенева. С годами Катков все более «правеет», но до конца 1870-х годов он по­стоянно печатает лучшие произведения Толстого, Достоевского, Тургене­ва, Гончарова, Лескова и других крупнейших писателей и поддерживает с ними тесные связи, хотя и не без конфликтов. Тютчев, несмотря на некоторые точки соприкосновения с Катковым, никогда не был его единомышленником, а в целом ряде важнейших момен­тов самым решительным образом расходился с ним. Так, одной из основ катковской идеологической программы было уста­новление господства «классического образования», которое долженствова­ло сковать с самого начала свободу и широту мысли, ввести духовную жизнь молодежи в узкие и канонические рамки. Между тем Тютчев в пись­ме к дочери Анне безоговорочно утверждал, имея в виду Каткова и его единомышленников: «...Их так называемое классическое образование — это всего-навсего система всеобщего отупления. Благодаря дуракам Россия оказалась в руках педантов».

При этом данная программа была в глазах поэта прямым и последова­тельным воплощением всей сути Каткова как идеолога. Так, он писал Анне же о Каткове и его ближайшем сподвижнике, П. М. Леонтьеве: «Зная обоих лиц... можно было a priori ожидать всяческих чрезмерностей, в особенно­сти же в так называемой классической системе, которая всегда представля­лась мне самым жалким из недоразумений, одним из тех устаревших пред­рассудков, которые обличают в тех, кто еще его принимает, лишь распо­ложение к мономании. А это-то расположение достаточно уже высказало себя в лицах, о которых идет речь, даже в сфере их публицистической дея­тельности... Они вносят в это дело (образования.—Я К.) тот же дух исклю­чительности... и те же чрезмерности, как и во все, что от них исходит». В письме к жене от 9 июля 1866 года Тютчев с предельной резкостью ска­зал о Каткове, что «для журналиста... очень неудобно позволить себе стра­дать галлюцинациями бального воображения». Наконец, 12 ноября 1870 года он продиктовал дочери Марии письмо Ивану Аксакову, в котором со всей резкостью утверждалось: «Что это за патриотизм, что это за преданность русскому делу, которые, как в послед­них статьях «Московских ведомостей», всегда готовы жертвовать им своему личному мнимо-обиженному самолюбию? Или как же объяснить себе хоть последнюю выходку Каткова в передовой статье 11-го ноября?.. Что могла бы высказать более враждебного, более ядовитого для России в данную минуту самая неприязненная России... газета?»

На следующий день Тютчев писал влиятельной дочери председателя совета министров Блудова, что одну из статей «Московских ведомостей» «поистине нельзя не рассматривать как подлость, принимая в расчет тот авторитет, коим пользуется газета Каткова... Нет другого слова, чтобы оп­ределить такой поступок». Резкое неприятие многих — притом основных — качеств Каткова оче­видно. Почему же все-таки Тютчев в шестидесятые годы стремился завя­зать с ним прочные отношения? Это объясняется прежде всего тем, что Катков сумел завоевать себе право говорить в своей газете такие вещи, которые были безусловно невозможны в каких-либо других русских изда­ниях. Поэт не без определенного восхищения писал Каткову: «...Благодаря вам, наконец, и у нас — и в нашей правительственной среде — сила печат­ного слова признана не как факт только, но и как право».

Иначе говоря, в катковской газете были в той или иной мере осуществ­лены именно те условия, которые Тютчев выдвигал как необходимые в своей записке 1857 года о цензуре, переданной Горчакову. Поэт не смог бы их добиться и именно потому не взялся за издание своей собственной газе­ты или журнала. Катков же в силу своих личных качеств и внешних обстоя­тельств сумел отвоевать определенную «свободу» печатного слова. Историк Ю. Б. Соловьев в своем трактате «Самодержавие и дворянство в конце XIX века» (Л.: 1973) писал, что катковская газета означала появле­ние «рядом с правительством и отдельно от него довольно значительной политической силы... В самодержавной системе появился со стороны само­званый судья правительства. Принимая Каткова во всей его неистовости, допуская его постоянные нападки на уполномоченных представителей вла­сти самого высокого ранга, власть как бы признавала... что есть такая сила, как общественное мнение, и что ей подсудны государственные дела... Об­щество в лице Каткова оказывалось в своем понимании выше самой власти, все время сбивавшейся с истинного пути».

Именно это ценил Тютчев в катковской газете и очень энергично стре­мился к тому, чтобы на страницах «Московских ведомостей» открыто и ре­шительно выражались его внешнеполитические идеи. Случилось так, что он обрел прямого исполнителя этого замысла и лице А. И. Георгиевского — мужа сестры Елены Денисьевой. Александр Иванович Георгиевский (1830—1911) — историк, препода­вавший в Одесском Ришельевском лицее (одном из наиболее культурных тогда учебных заведений) и редактировавший некоторое время газету «Одесский вестник». Летом 1862 года он навестил сводную сестру своей жены, Елену Александровну, и познакомился у нее с Тютчевым. Выясни­лось, что Георгиевский знает и исключительно высоко ценит не только стихи, но и политические идеи поэта. Это весьма удивило Тютчева: «Вот чего уж я никак не мог предпола­гать,— говорил Тютчев,— чтобы эти взгляды нашли у нас себе отголосок не в Москве, не в Петербурге, а в отдаленной Одессе, на берегу Черного мо­ря». К этому следует добавить, что поэт видел в Черноморье один из узло­вых центров русского исторического развития, и распространение его идей на этой окраине России — а Георгиевский излагал их в своих лицейских лек­циях по всеобщей истории — должно было особенно заинтересовать его. За время пребывания Георгиевского в Петербурге, как он вспоминал впоследствии, «раз или два раза в неделю мы непременно сходились у Лели с Тютчевым за обеденным ее столом. Многие часы проходили в самой оживленной и разнообразной беседе... Тютчев хорошо знал все, что дела­лось и что предполагалось делаться в наших высших правительственных сферах, все, что творилось повсеместно в России...»

Как раз в это время Георгиевский получает предложение от знакомого ему соредактора Каткова, П. М. Леонтьева, стать одним из ведущих сотруд­ников «Московских ведомостей». Тютчев горячо советовал принять это предложение, и в ноябре 1862 года Георгиевский поселился в Москве, в доме Каткова. Он быстро стал деятельнейшим участником газеты, руководясь при этом стремлением, по его собственным словам, «создать из нее великую и благотворную силу, так, чтобы мало-помалу обсуждению ее стали доступны все дела внешней и внутренней политики России и чтобы к голосу ее при­слушивались все общественные и государственные деятели...» Георгиевский три или даже четыре раза в неделю писал передовые статьи «Московских ведомостей», которые были наиболее весомой частью газеты. «Хвала за них,— вспоминал он,— воздавалась только одному Катко­ву. Это очень сердило и возмущало Ф. И. Тютчева».

Но гораздо более важно, что, как достаточно хорошо известно, многие статьи Георгиевского в значительной мере были... тютчевскими. В своих воспоминаниях Георгиевский открыто признал: «Насколько мог, я пользо­вался в моих статьях его сообщениями и даже особенно удачными его вы­сказываниями», то есть воздействие поэта сказывалось даже в стиле внеш­неполитических передовиц «Московских ведомостей». 2 января 1865 года Тютчев писал Георгиевскому: «Совершившаяся уже коалиция всех антирусских в России направлений есть факт очевидный, осязательный... Высказана, как принцип, безнародность верховной русской власти, то есть медиатизация русской народности» и т. д. И в передовой статье «Московских ведомостей» от 10 января, написанной Георгиевским, не только воспроизведены эти мысли Тютчева, но и повторены его особенные формулы — «безнародность верховной русской власти» и «медиатизация русской народности» (то есть лишение ее независимости).

В отношениях Тютчева с Георгиевским и, далее, самой газетой так или иначе участвовала и Елена Денисьева. Так, летом 1863 года, вспоминал Ге­оргиевский, вслед за Тютчевым «приехала в Москву и наша дорогая Леля и поселилась в нашей городской квартире в доме университетской типогра­фии» (здесь и печатались «Московские ведомости» и «Русский вестник»; ныне дом 28 по Большой Дмитровке; именно здесь, кстати сказать, в 1860— 1870-х годах были впервые напечатаны почти все основные произведения Толстого, Достоевского, Лескова, Гончарова, Тургенева и многие стихи Тютчева и Фета). Хотя Тютчев, конечно, не раз встречался с Катковым и Леонтьевым, между ними не сложились сколько-нибудь доверительные отношения. Георгиевский недвусмысленно писал, что «Тютчев не питал к ним (Каткову и Леонтьеву.— В.К.) особенного личного сочувствия, так же, как и они к нему». В то же время «Московские ведомости» были очень важ­ны для Тютчева гак влиятельнейшая политическая трибуна. И Георгиев­ский, а также сама Елена Александровна явились здесь посредниками. Елена Александровна по-своему даже подружилась с Катковым. Они стали впоследствии крестными отцом и матерью сына Георгиевского, и она писала по этому поводу: «Мой дружеский привет Михаилу Никифоровичу,— скажите ему, что я очень счастлива быть связанной с ним духовным родст­вом». Елена Александровна интересовалась отношениями Тютчева с газе­той: «С того времени, как я стал работать в редакции «Московских ведомо­стей»,— вспоминал Георгиевский,— я высылал их Лёле, и она ежедневно читала их передовые статьи Федору Ивановичу, и чтение это... давало по­вод к бесконечным беседам между ними».

Сама Елена Александровна в письме от 3 марта 1863 года к своей сестре просит передать ее слова Георгиевскому: «Скажи ему, что я с большим интересом читаю его газету, которую он мне посылает, и что Тютчев в вос­торге от некоторых статей». И повторяет в письме от 8 мая: «Покажи Алек­сандру, что я каждый день читаю Тютчеву «Московские ведомости», и что чтение это живо нас интересует...» Все это нисколько не удивительно, если помнить, что в статьях Георги­евского выражались тютчевские политические идеи. Весьма многозначите­лен следующий рассказ Георгиевского о Тютчеве: «Бывая во всех высших светских кругах, встречаясь со всеми министрами и высшими сановниками Империи... он при всяком подходящем случае прославлял мою деятель­ность в «Московских ведомостях» и мои в них передовые статьи». Особенно замечательно, что поэт «прославлял» подчас даже те статьи, которые и сам Катков не смог отстоять в цензуре; Георгиевский присылал эти запрещенные статьи Лёле в виде гранок. 3 марта 1863 года Елена Алек­сандровна сообщила сестре о Тютчеве: «Он метал гром и молнии по пово­ду одной запрещенной статьи. Император и Императрица имели случай ее прочесть лично... («случай» этот, без сомнения, устроил Тютчев). Естественно встает вопрос о том, как относился предельно властный и самолюбивый Катков к тютчевскому «использованию» его газеты? Ведь — о чем уже шла речь — редактор «Московских ведомостей» был далеко не единомышленником Тютчева и отнюдь не питал к нему личной симпатии. Притом еще поэт нередко не мог удержаться от самых резких суждений по адресу Каткова, что становилось известным последнему, В конце концов Катков через одного из общих знакомых передал Тютчеву свое возмущение. Поэт, явно не желая разорвать отношения с превратившимся в мощную политическую силу редактором, писал ему — явно без особой искренности: «Не знаю, в результате каких сплетней — вольных или невольных... вы мог­ли, почтеннейший М.И., заподозрить меня в таком фантастическом извра­щении всех моих понятий и убеждений касательно вас...» Истина же была в том, что Тютчев, весьма и весьма критически относясь к Каткову, стремился вовлечь его газету в сложную политическую игру — игру, другим основным объектом которого был Горчаков. Существует мнение, что главную роль в установлении связи между Гор­чаковым и Катковым в 1863 году сыграл тогдашний министр внутренних дел П. А. Валуев. Однако факты свидетельствуют об ином развитии собы­тий. Еще 24 февраля 1863 года, после запрещения цензурой одной из внешнеполитических статей А. И. Георгиевского в катковской газете, Тют­чев написал возмущенное письмо Валуеву и, очевидно, затем беседовал с ним по этому поводу. 29 марта Валуев обратился с письмом к Каткову, предлагая заключить с ним своего рода договор о взаимной поддержке.

И Тютчев, устанавливая прочный контакт между Катковым и Горчаковым, опирался и на мнение Валуева. 19 сентября 1863 года последний пишет Каткову, что ему необходимо приехать в Петербург и встретиться с Горча­ковым (встреча состоялась в конце октября 1863 года). Но известно, что Тютчев стремился устроить эту встречу давно и за письмом Валуева чувст­вуется его «рука». В конечном счете именно Тютчев свел Горчакова и Каткова, двух влия­тельнейших (с точки зрения внешней политики) людей страны и прилагал все усилия к тому, чтобы оба они внушали друг другу не что иное, как тют­чевские идеи. Являясь чуть ли не единственным прямым посредником ме­жду ними, Тютчев преподносил Каткову свои идеи как горчаковские, а Горчакову —  в качестве катковских. Выше цитировалось тютчевское письмо к Горчакову, в котором он при­зывал его найти необходимую точку опоры в печати. Каткову же он, в свою очередь, писал, например, 6 ноября 1863 года: «Благодарим усердно за вашу статью, в которой вы так верно и удачно определили наше настоящее по­ложение и намекнули, какой программы мы должны следовать. Князь Г. был очень доволен статьей». То есть Каткову предлагалась опора на правитель­ство в лице министра иностранных дел. Как говорил поэт в другом письме к Каткову, Горчаков, «может быть, единственный человек между нами, кото­рый и по своему влиятельному положению, и по своему усердию к общему делу имеет и силу и волю...».

Кстати сказать, статья, за которую Тютчев в цитированном письме «восхвалял» Каткова, была, по сути дела, внушена uai самим. Конечно, поэт излагал свои идеи так, как будто они всецело исходят от Горчакова. Характерно, что всего через несколько дней после устроенной Тютчевым в конце октября 1863 года беседы Горчакова и Каткова (в которой он и сам участвовал) он пишет последнему (1 ноября): «Князь просил меня еще раз заявить вам, какое приятное впечатление он вынес из личного с вами зна­комства и как, более нежели когда-либо, он дорожит дружным вашим со­действием для общей пользы. Он изложил перед вами, со всеми их оттен­ками, наши политические отношения с первостепенными державами. Теперь... князь желал бы еще отчетливее, еще убедительнее выяснить вам, как он разумеет наши отношения к Франции».

И далее Тютчев дает, в сущности, прямые «инструкции» Каткову, при­чем трудно сомневаться, что это были его личные, а не горчаковские инст­рукции (ведь Горчаков всего несколько дней назад подробно говорил с Катковым). Так, в частности, отнюдь не горчаковская, но истинно тютчев­ская мысль видна в характеристике, которая дается в этом письме француз­скому императору Наполеону III: «В нем привыкли видеть осуществление какого-то чистейшего, безусловного мошенничества. Он, конечно, мошен­ник, но подбитый утопистом, как и следует представителю революционного начала. И эта-то примесь дает ему такую огромную силу над современ­ностью».

Итак, Тютчев к середине шестидесятых годов во многом осуществил то, к чему стремился, начиная с 1857 года. С одной стороны, он сумел соз­дать «твердую точку опоры» для Горчакова в лице «Московских ведомо­стей». Известный государственный деятель того времени Е. М. Феоктистов вспоминал впоследствии, что в шестидесятые годы сложилась «огромная популярность» Горчакова и «самым главным ее виновником был Катков»; он «создал репутацию князя Горчакова». Однако Феоктистов явно ошибался: «главным виновником» был, конечно же, Тютчев, который, так сказать, на высшем уровне дипломатического искусства заставил Каткова и его газету «работать» на Горчакова. С другой же стороны, Тютчев сумел столь же искусно внушать и Катко­ву, и Горчакову свою внешнеполитическую программу, которая, в конечном счете, привела к замечательной победе. Уже в 1870 году Россия, в сущно­сти, чисто дипломатическим путем ликвидировала наиболее тяжкие по­следствия своего жестокого поражения в Крымской войне.

Но об этом речь будет ниже. Сейчас нужно обратить внимание на то, сколь широкой и напряженной была политическая деятельность Тютчева в конце пятидесятых — первой половине шестидесятых годов. Для того, что­бы показать ее во всем ее объеме, потребовался бы обширный трактат историко-дипломатического характера. Исходя из обрисованных выше фак­тов, есть все основания утверждать, что подлинным идейным и волевым истоком многих внешнеполитических акций России с начала шестидесятых и до начала семидесятых годов был не кто иной, как Тютчев. При этом он не только не стремился к тому, чтобы обрести признание и славу, но, на­против, предпринимал все усилия для того, чтобы скрыть свою основопо­лагающую роль, думая только лишь об успехе дела. Тютчев вовлек так или иначе в свою деятельность многие десятки са­мых разных людей — от сотрудников газет и историков до министра ино­странных дел и самого царя. При этом Тютчев никогда не упускал случая опереться на свои личные и родственные связи с людьми, способными ока­зать ту или иную помощь и поддержку. С современной точки зрения это даже может показаться чем-то не вполне этическим. Но в начале этой кни­ги уже шла речь о том, что родственные отношения играли в прошлом веке существенно иную роль, нежели в наше время.

И не следует удивляться тому, что Тютчев постоянно «использует» для «политических» целей, скажем, своих дочерей Анну и Дарью, которые были фрейлинами императрицы. Позволительно даже высказать предположе­ние, что, добиваясь этого положения для дочерей (ради чего пришлось употребить немало весьма неприятных ему усилий), Тютчев думал не толь­ко об их личных судьбах, но и о возможностях воздействия через их по­средство на царя. Нам известно множество случаев, когда поэт обращался за помощью в своих политических предприятиях к дочерям, особенна к очень серьезно мыслящей и энергичной Анне. Не приходится уже говорив» о том, что дочери давали Тютчеву самые точные сведения о настроениях при дворе.В том самом 1863 году Франция, Англия и Австрия решили воспользо­ваться польским восстанием для самого жесткого нажима на Россию — вплоть до угрозы войны, подобной начавшейся за десять лет до того Крым­ской. Они направили России прямо-таки оскорбительные дипломатические ноты, к которым присоединились под давлением этих наиболее крупных держав, почти все страны Запада — Италия, Швеция, Испания, Дания, Гол­ландия, Португалия, Турция и римский папа. Россия, казалось, опять была теперь, пользуясь тютчевским выражением 1854 года, «одна против всей враждебной Европы».

Тютчев испытывал глубочайшую тревогу, вполне основательно опаса­ясь, что правительство проявит «слабость», «непоследовательность», нако­нец, попросту, как он писал жене 8 июля, «бессилие ума, которое во всем проявляется в наших правительственных кругах». Поэт стремится всемерно воздействовать как на Горчакова, так и на Каткова, для чего, после целого ряда бесед с Горчаковым, едет в середине июня в Москву. Хорошо осведомленный князь В. П. Мещерский вспоминал позднее: «Когда наступила пора отвечать на дерзкие ноты европейских держав... вопрос: как ответить? — далеко не был предрешенным... Во многих гостиных тогда... говорилось о том, что необходимо отвечать чуть ли не покорно и почтительно... Мало того, в Министерстве иностранных дел никто не имел уверенности, что князь Горчаков ответит Европе с подобающим Рос­сии достоинством». Сестра Тютчева Дарья писала в то время его дочери Екатерине: «Отец твой в отчаянии от антипатриотического настроения Петербурга». Об этом рассказывает и Мещерский: «г.Достаточно было в то время видеть изму­ченного страданиями и тоскою поэта и приятеля канцлера (т.е. Горчакова, который, впрочем, еще не имел тогда этого звания.— В. К.) Ф. И. Тютчева, чтобы догадываться, как нехорошо шли тогда дела в смысле русских «интересов... Накануне дня, когда огласилась прекрасная ответная нота петер­бургского кабинета, Тютчев вечером заходил к Блудовым и там, сказавши, что мы уступаем Европе, разрыдался. Легко понять, как он обрадовался на другой день, прочитав... полный достоинства и гордой твердости ответ русского Государя на дерзкое вмешательство Европы в дела России».

Мещерский, который писал свои воспоминания через тридцать с лиш­ним лет после этих событий, неточно воспроизвел факты. Получается, что Тютчев, так сказать, пассивно ждал появления ответа на западные ноты и еще за день до того не знал об его содержании. На самом же деле поэт в течение июня — июля 1863 года самым активным образом участвовал во всей этой истории с враждебными нотами, несмотря даже на то, что был тогда болен. В первой половине июня он не раз встречался с Горчаковым и другими государственными и общественными деятелями в Петербурге, а в середине месяца выехал в Москву, где, как он рассказал в письме к жене от 1 августа, служил «чем-то вроде официозного посредника между прессой и Министерством иностранных дел». Перед выездом в Москву поэт заручился твердым обещанием Горчакова проявить силу и волю. 25 июня он писал из Москвы дочери Анне: «Здесь ждут ответов Горчакова на иностранные ноты с некоторым опасением, несмотря на все уверения, которые милейший князь уполномочил меня давать всем и каждому в его непоколебимой решимости не делать ни ма­лейшей уступки... К несчастью, может случиться на сем свете — и уже не впервые,— что, благодаря простому превосходству грубой силы, нелепость восторжествует над разумом и правом».

Тютчев, конечно, сделал все для того, чтобы влиятельная московская пресса поддерживала «решимость» Горчакова в течение тех нескольких недель, пока «на верхах» решался вопрос об ответе на ноты. 20 июня он сообщает из Москвы жене в Овстуг: «Ноты получены 11-го сего месяца (то есть когда Тютчев был еще в Петербурге.— В. К.). В настоящую минуту от­вет уже должен быть составлен или почти. Он будет отрицательным...» Однако 27 июня он пишет жене: «Вчера, 26-го... должен был собраться Совет министров, чтобы ознакомиться с ответами на ноты держав... Сла­бость и непоследовательность правительства вызывают недоверие. Нельзя не отдавать себе отчета в том, что дело идет о самом существовании Рос­сии. Я ожидаю худшего...» «Здесь все еще находятся в той же тревоге,— сообщает он жене из Мо­сквы 7 июля.— Ожидают, что завтра можно будет прочесть ответы князя Горчакова в «Журналь де Санкт-Петербург» (официальная правительствен­ная газета на французском языке.—В. К.). Тем временем я получил письмо от Анны, все проникнутое негодованием и предсказывающее трусость и слабость с нашей стороны». Наконец, 11 июля, Тютчев пишет жене: «...Вчера здесь прочли ответы Горчакова, принятые с всеобщим одобрением. Они написаны с достоинст­вом и твердостью».

Месяц, протекший с момента получения западных нот до появления русского ответа на них, поэт провел в напряженной деятельности. И, меж­ду прочим, как бы противореча своему собственному рассказу о том, что Тютчев чуть ли не пассивно ждал этого ответа, Мещерский затем приот­крывает в своих воспоминаниях покров над «тайной дипломатией» Тютчева в это тревожное время. Он рассказывает, что в течение какого-то периода «ничего не было решено, и Государь находился между нерешительностью Горчакова и своим собственным чутьем... На помощь второму доблестная дочь его (Тютчева. — В. К.), Анна Федоровна, умоляла Императрицу взять на себя инициативу и поддержать Государя в его решимости ответить Европе достойно России и... голос Императрицы решил победу русской чес­ти. Из двух представленных Горчаковым Государю проектов ответа, слабо­го и сильного, Государь выбрал второй... главные мысли этой ноты принад­лежали перу Тютчева». Фанатичный монархист Мещерский явно сместил роли: едва ли можно сомневаться в том, что не царь, а именно Горчаков — не без самого энер­гичного воздействия Тютчева — проявил в этом деле решимость. Но есть все основания считать, что Мещерский нисколько не преувеличил роль Тютчева во всей этой истории, роль, о которой сам поэт не хотел, конечно, ничего говорить, ибо это могло испортить дело. Он, напротив, стремился представить весь ход событий достижением Горчакова.

Он писал ему из Москвы 11 июля: «Ваши депеши пришли сюда вчера. И я почитаю себя счастливым, что находился в Москве в такой момент... Это был, помимо всяких фраз, момент исторический... После всех этих ос­корблений, всех этих официальных дерзостей заграницы, после всех этих сомнений и тревог... вдруг ощутилось как бы чувство облегчения. Вздохну-лось свободно. Ничто не прошло здесь незамеченным в этих удачливых депешах. Ни один оттенок, ни одно намерение, ни одно изменение голоса не ускользнуло от оценки публики, или, вернее, страны. Всякий чувствовал себя счастливым и гордым, услышав себя говорящим так, ибо каждый на­ходил присущий ему оттенок в том голосе, который говорил за всех. Вы знаете, князь,— продолжал Тютчев,— что газета Каткова первая об­народовала ваши депеши в подлиннике и в переводе... На Тверском буль­варе, где я обитаю, виднелись группы, с оживлением обсуждавшие ваши депеши. Ко мне лично подошел незнакомец, спросивший меня, читал ли я их, и на мой утвердительный ответ этот человек сказал: дай Бог здоровья князю Горчакову—не выдал...Одним словом, князь, впечатление, произведенное на моих глазах здесь, в Москве, вашими словами, тем полным достоинства и твердости тоном, которым по вашему благородному почину заговорила Россия, впечатление это есть достояние истории».

Естественно, что Горчаков был необычайно доволен этим тютчевским письмом. На следующий же день после своего возвращения в Петербург, 11 августа, поэт едет в Царское Село, где жил тогда министр. «Я отправил­ся...— писал он Эрнестине Федоровне,— обедать к Горчакову, который меня встретил еще радушнее, чем обыкновенно... Он с большим увлечением рассказал мне, какое удовольствие доставило ему мое... письмо из Москвы». Вполне понятно, что Тютчев обрел возможности еще более значитель­но воздействовать на внешнюю политику России. В то же время он отнюдь не идеализировал положение. Даже в только что цитированном письме к жене, говоря о послании, которое пришло от Горчакова в Москву в ответ на восхищенный рассказ Тютчева об успехе депеш министра, поэт сообща­ет, что это послание к нему «теперь ходит по городу. Оно... как исповедание веры не оставляло бы желать ничего лучшего, если бы была уверен­ность в том, что ему не изменят. Но, к сожалению, на это можно менее всего рассчитывать...» В самом деле: в дальнейшем Тютчеву приходилось многократно и столь же напряженно бороться за осуществление своих внешнеполитических идей, вплоть до самой кончины. И он не раз терпел мучительные для него поражения.

По прошествии трех лет после описанных событий, 23 июня 1866 года, он напишет жене: «Я был сегодня утром у Горчакова, который опять уди­вил меня своей невероятной пустотой... И все остальные приблизительно такие же. Бедная наша страна!» Нельзя не сказать, что Тютчев в этом своем приговоре был все-таки чрезмерно резок. Конечно, Горчаков не всегда мог проникнуться теми глу­бокими и масштабными политическими идеями, которыми стремился «заполнить» его сознание и направить его дипломатическую волю Тютчев. Но Горчаков далеко превосходил Тютчева как практический политик, как политик-реалист, хотя, без сомнения, тютчевские идеи и даже, если угодно, его политический идеализм играли свою немаловажную и, как представля­ется, необходимую роль для деятельности Горчакова. Об этом ясно свиде­тельствует постоянное стремление министра к тесному общению с Тютче­вым, стремление, не только не ослабевавшее, но и возраставшее на протя­жении семнадцати лет — с 1856 года (когда Горчаков стал министром) и до последних месяцев жизни Тютчева. Но вернемся к лету 1863 года. Все, что делал тогда Тютчев, живо инте­ресовало Елену Денисьеву. В мае — первой половине июня, когда поэт в Петербурге, тяжело больной, продолжал заниматься политическими дела­ми, она почти неотлучно находилась рядом с ним. Георгиевский вспоминал, что «ей приходилось делить все свое свободное время между заболевшими ее детьми, которые жили на даче вместе с ее тетушкой на Черной речке... и домом Армянской церкви на Невском проспекте, где жил Федор Ивано­вич... Ухаживая за Федором Ивановичем, она продолжала ему читать передовые статьи «Московских ведомостей» по установившемуся у них обычаю».

Впрочем, до нас дошли и самые прямые и точные свидетельства — не­сколько писем Елены Александровны к сестре. 8 мая она писала о Тютчеве: «Вот уже неделю я ухаживаю за ним. Он был очень серьезно болен. Я силь­но встревожилась и проводила дни и ночи около него (потому что семья его отсутствует) и уходила навестить моих детей лишь часа на два в день. Теперь, слава Богу, и он, и они поправляются и, если все будет продол­жать идти хорошо, мы поедем все вместе в Москву, то есть он, Лёля (дочь.— В. К) и я... Скажи Александру, что я каждый день читаю Тютчеву «Московские ведомости»... и что мы ему очень признательны...» (речь идет о передовицах Александра Георгиевского, нередко «внушаемых», как мы видали, поэтом). «Федор Иванович опять заболел, и сильно,— пишет Елена Александ­ровна 29 мая,— он в постели и не менее как на неделю... Я принуждена отправить детей на дачу с мамой... Если будешь писать мне, адресуй твои письма Федору Ивановичу, с передачею,— на Невском проспекте, против Гостиного двора, в доме Армянской церкви».

Около 20 июня Тютчев уехал в Москву, а за ним вскоре отправилась ту­да Елена Александровна, поселившаяся в квартире Георгиевских. Едва ли можно усомниться в том, что поэт тогда и, конечно, не только тогда, по­стоянно говорил со своей возлюбленной о политических делах, перепол­нявших его душу. И это многим может показаться чем-то неестественным. Но не надо забывать, что для Тютчева самые злободневные политические события были необходимыми звеньями мировой истории, осязаемыми яв­лениями всемирно-исторического Рока, образ которого постоянно присут­ствует в тютчевской поэзии. Образ Рока воплощен и в его творениях, посвященных последней его любви, и не будет натяжкой утверждение, что обе роковые стихии так или иначе соприкасались в мироощущении поэта. Вот почему нет ничего про­тивоестественного в том, что для Тютчева не было отчуждающей грани между политическими и любовными переживаниями; они поистине пере­плетались в его душе, что вполне очевидно выступает в его письмах, говоря­щих о смерти Елены Денисьевой (о них еще пойдет речь). И летом 1863 года в Москве политика волновала Тютчева и Елену Александровну в равной мере.

Они вернулись в Петербург в августе. В самом конце 1863 года Эрнестина Федоровна возвратилась из Овстуга, и встречи Елены Александровны с Тютчевым стали более редкими. Но 10 мая 1864 года Эрнестина Федоровна с дочерью Марией уехала в Германию. Тютчев все свободное время отдает Елене Александровне и их детям. Так, 5 июня она сообщила своей сестре: «Моя дочь и отец ее... каждый ве­чер едут вдвоем на Острова то в коляске... то на пароходике... и не возвра­щаются никогда раньше полуночи». 22 мая Елена Александровна родила сына Николая. Сразу после родов у нее началось быстрое развитие туберкулеза. Она уже не могла путешество­вать с Тютчевым и дочерью на Острова. В июне Тютчев вынужден был на три недели уехать в Москву. А10 июля его дочь Екатерина писала своей тетке Дарье, что он «печален и подавлен, так как Д. тяжело больна, о чем он сообщил мне полунамеками; он опаса­ется, что она не выживет, и осыпает себя упреками... Со времени его воз­вращения из Москвы он никого не видел и все свое время посвящает уходу за ней. Бедный отец!» Но и в эти мучительные недели Тютчев не мог отойти от политических дел. Как раз в июне — начале июля 1864 года Александр II вместе с Горча­ковым находился в Германии, где вел переговоры с австрийским императором и прусским королем. Тютчев с большим волнением ожидал результа­тов этого события. Возвратившийся в Петербург Горчаков рассказывает поэту об удачном ходе переговоров. И в конце июля Тютчев пишет харак­терное для него «инструктивное» письмо Каткову, который должен под­держать верную внешнеполитическую линию в своей газете. С глубоким удовлетворением Тютчев говорит в этом письме, что «при всех совещаниях с иностранными министрами и государями не было ни предложено, ни принято нами никаких обязательств, ни изустных, ни пись­менных, по какому бы то вопросу ни было, так что князь возвратился из-за границы, удержав за собою те самые условия полнейшей самостоятельно­сти и неограниченной свободы действия, с какими он туда отправился... Князь остается верен своему взгляду, а именно, что настоящая политика России — не за границею, а внутри ее самой: т. е. в ее последовательном, безостановочном развитии».

В заключение Тютчев писал: «Вот что поручено мне было вам передать уже несколько дней тому назад, но я все это время жил и живу в такой мучительной, невыносимой душевной тревоге, что вы, конечно, простите мне это невольное промедление». В это время — что было хорошо известно и Каткову — поэт не отходил от тяжело больной Елены Александровны. И все же он нашел в себе силы для этого четкого политического послания...

 

продолжение