на главную

 

 

Крымская катастрофа (окончание)

 

 

 

Нам известен только один писатель, которого посетил  в 1853 году, Тютчев в Париже, - это - Гейне. Несмотря на то, что отношения между ними были пре­рваны еще в 1830 году, Тютчев счел нужным встретиться с Гейне, который не раз выполнял в своей публицистике заказы французского правительства при короле Луи-Филиппе и явно не прочь был послужить и русскому пра­вительству. Собственно, он был готов к этому еще до своей эмиграции во Францию. В 1828 году в своих известных «Путевых картинах» Гейне писал, что «самый пылкий друг революции видит спасение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая как на гонфалоньера¹ свободы... Те принципы, из которых возникла русская свобода... это — либе­ральные идеи новейшего времени; русское правительство проникнуто эти­ми идеями, неограниченный абсолютизм является скорее диктатурой, на­правленной к тому, чтобы внедрять эти идеи непосредственно в жизнь... Россия — демократическое государство». Существует мнение, что Гейне будто бы заимствовал это представление о николаевской России у Тютчева. Но такое мнение совершенно безоснова­тельно, ибо всего за два года до выхода гейневских «Путевых картин», в 1826 году, Тютчев писал о тщетной надежде декабристов их «скудной кро­вью» «вечный полюс растопить».

_____________________________________________________________________________

¹ Знаменосца (ит.).

 

Если Гейне и почерпнул общую идею своей парадоксальной «апологии» России у кого-либо из русских, живших в 1828 году в Мюнхене, то уж во всяком случае не у Тютчева. Нет сомнения, что и в 1853 году Тютчев стре­мился внушить Гейне отнюдь не представление о Николае I как о знаме­носце свободы, но, по всей вероятности, мысль о том, что Европа должна уважать самостоятельную жизнь России, которая ничем не угрожает Западу. Визит Тютчева к Гейне был по-своему подготовлен. Официальный про­пагандист политики Николая I за рубежом Николай Греч в течение пред­шествующих десяти лет не раз встречался с Гейне. Начиная с 1848 года (когда пало правительство Луи-Филиппа, финансировавшее Гейне), пере­давал ему деньги; обо всем этом свидетельствует целый ряд гейневских писем (от 3 декабря 1848, 3 мая 1849, 8 января и 22 марта 1850 года и др.). Тютчев был близко знаком с Гречем (еще с 1837 года) и, надо думать, посвящен в его отношения с Гейне. В мае 1853 года, за полтора-два месяца до приезда Тютчева в Париж, Греч в очередной раз побывал у Гейне и, очевидно, подготовил почву для появления Тютчева. Обо всем этом писал недавно английский исследователь жизни и твор­чества Тютчева Рональд Лэйн (уже упоминавшийся ранее), но он безосно­вательно присоединяется к убеждению французского и английского послов того времени, которые полагали, что Тютчев, встречаясь с Гейне, выполнял задание правительства. Не может быть сомнений, что Тютчев действовал по собственной инициативе, стремясь через Гейне и, возможно, других влиятельных писателей, воздействовать на общественное мнение Запада ввиду надвигающейся войны. Но война началась как раз во время пребывания Тютчева в Европе, хотя на первых порах это была война с Турцией.

По дороге на родину, ожидая с 5 по 7 октября в Ковно едущего на­встречу, в Варшаву, Нессельроде, Тютчев вспоминал о начавшемся именно здесь вторжении армий Наполеона в Россию (в Каунасе и сегодня показы­вают тот холм на берегу Немана, с которого французский император наблюдал переправу своих войск). Вспоминая о прошлом, поэт не мог не ду­мать о надвигающемся — и давно предвиденном им — новом вторжении с Запада. Он создает здесь замечательное стихотворение (оно приводилось выше) «Неман», помеченное словами «проезжая через Ковно». В феврале 1854 года это, имевшее остросовременное звучание, стихотворение было опубликовано в альманахе «Раут». А в марте Франция и Англия (к ним вскоре присоединилась и Италия) объявили войну России. Уже говорилось, что Крымская война была для Тютчева своего рода центральным историческим событием, определившим самые существенные основы его мировосприятия. Поэт предвидел, предчувствовал это событие еще с 1830-х годов, исключительно драматически и остро пережил его, а в последующие десятилетия как бы направлял свои главные усилия к пре­одолению его последствий. Поэтому для действительного понимания Тютчева как поэта, человека, гражданина необходимо с должной широтой и ясностью представить суть и значение Крымской войны в истории и политике России и целого мира. Ход и характер этой войны обстоятельно исследован в двухтомном трактате Е. В. Тарле «Крымская война». Знаменитый историк подробно показывает, в частности, как Англия и Франция всячески подталкивали и подстрекали Турцию, обещая ей безусловную мощную поддержку. В ре­зультате, писал Е. В. Тарле, «турецкое правительство охотно пошло на раз­вязывание войны, преследуя определенные агрессивные реваншистские цели — возвращение северного побережья Черного моря, Кубани, Крыма». Но военные действия между Россией и Турцией были всего лишь пово­дом к войне всего объединенного Запада против России, Запада, который сделал вид, что защищает мирную Турцию от русской агрессии, Как показал Е. В. Тарле, расчеты тогдашних «поджигателей войны» строились на том, что Англия «вызовет сначала русско-турецкую войну, а потом вступит в эту войну, имея на своей стороне и Францию, и Австрию» (и также еще Италию).

Необходимо сказать о том, что наиболее объективные западноевропей­ские историки сравнительно давно признали всю лживость тогдашних официальных заявлений Запада. В соответствующем томе фундаменталь­ной «Оксфордской истории Новейшего времени», принадлежащем видному английскому историку Алану Тэйлору,— томе, называющемся «Борьба за господство в Европе» (издан в Оксфорде в 1954-м, а на русском языке — в Москве в 1958 году),— недвусмысленно рассказано о том, как «возник миф, будто Россия стремится к расчленению Турецкой империи. Это бьшо не­верно... Крымская война... велась против России, а не за Турцию... Они (Англия и Франция —Я К.} были озлоблены преобладанием России... Целью войны для нее,— говорит Алан Тэйлор о своей стране,— было уничтожение превосходства России». Дело шло, понятно, о «превосходстве», завоеван­ном в 1812—1815 годах.

Особенно выразительно одно соображение Алана Тэйлора. Прямым по­водом для войны Запада против России, как известно, был тот факт, что русские войска вступили в принадлежавшие тогда Турецкой империи ду­найские княжества — Молдавию и Валахию. Но в августе 1854 года, в какой-то мере осознав наконец, что России угрожает нашествие всего Запада, Николай I вывел войска из этих княжеств. «Уход России оставил союзников в проигрыше,— не без иронии пишет Алан Тэйлор.— Они начали войну для того, чтобы помещать агрессии России против Турции, а... Россия, покинув княжества, лишила союзников повода напасть на нее». Но, резюмирует историк, «поскольку союзники объявили войну, надо было начинать вое­вать». Известны, кстати сказать, слова французского императора Наполеона III, произнесенные еще до начала военных действий: «Мне все равно, жела­ет ли Россия очистить княжества или нет, но я хочу ослабить ее и не за­ключу мира, пока не достигну своей цели». Иначе говоря, Крымская война даже и с чисто формальной точки зре­ния была агрессией Запада против России. Английский историк так и за­ключает свой рассказ о ней: «Крымская война... стоила жизни почти полу­миллиона человек и общее число потерь превысило потери, понесенные в результате любой войны из тех, что велись в Европе на протяжении ста лет после Венского конгресса...¹ Каково бы ни было ее происхождение, эта война была по существу вторжением в Россию с Запада. Из пяти вторжений в Россию, совершенных в современную эпоху (вторжение Наполеона в 1812 г., Англии и Франции — в 1854 г., Германии — в 1916—1918 гг., держав Антанты — в 1919—1920 гг., Гитлера — в 1941 г.), это было, безусловно, самое успеш­ное (курсив мой,— В. К.). После 1856 года Россия оказывала на европейские дела меньшее влияние, чем в любой период по окончании Великой север­ной войны в 1721 году, и так и не добилась того преобладания, каким она пользовалась до 1854 года».

Так пишет английский историк ровно через 100 лет после Крымской войны. Тютчев ясно понимал все это еще до ее начала. Западные державы объявили войну России 15—16 марта 1854 года, 30 марта им выразили свою поддержку Австрия и Пруссия. Прямые боевые действия открылись лишь летом этого года. Но еще 23 ноября 1853 года Тютчев писал:

«В сущности, для России опять начинается 1812 год; может быть, общее нападение на нее не менее страшно теперь, чем в первый раз... И нашу слабость в этом положении составляет непостижимое самодовольство официальной России, до такой степени утратившей смысл и чувство своей исторической традиции, что она не только не видела в Западе своего есте­ственного и необходимого противника, но старалась только служить ему подкладкой². Но чтобы ясно выразить эти мысли, понадобилось бы испи­сать целые томы».

 

________________________________________________________________________________

¹ То есть с 1815 по 1914 год.

² Весьма примечательно, что Алан Тэйлор пишет о том же через 100 лет: «До 1854 года Россия, быть может, пренебрегала своими национальными интересами ради всеобщих европейских дел».

 

Мы знаем, что за четыре года до того Тютчев начал работу над тракта­том «Россия и Запад», но так и не написал его. В одном из более поздних писем (от 21 апреля 1854 г.) он следующим образом объяснял причины своего молчания:

«Конечно, не в желании говорить у меня недостаток, но желание это постоянно сдавливается убеждением, с каждым днем укореняющимся, в бессилии, в совершенной бесполезности слова... Тщетно и немощно слово в настоящую минуту, как никогда не бывало. К тому же — с кем говорить? С здешними — излишне, если бы и было возможно¹. С внешними — невоз­можно по другой причине. Слово, мысль, рассуждение, все это предпола­гает какую-нибудь нейтральную почву, а между нами и ими нет уже ничего нейтрального».

___________________________________________________________________________________

¹ Тютчев имеет в виду цензурные запреты.

 

Через несколько месяцев Тютчев пишет: «Бывают мгновения, когда я задыхаюсь от своего бессильного ясновидения... Более пятнадцати лет я постоянно предчувствовал эту страшную катастрофу,— к ней неизбежно должны были привести вся эта глупость и все это недомыслие. И одна лишь чрезмерность катастрофы минутами заставляла меня сомневаться в том, что мы осуждены видеть ее осуществление».

Тютчев нисколько не преувеличивал свои способности к предвидению. Еще за шесть лет до настоящего начала войны, 14 марта 1848 года, он ста­вил вопрос о том, сумеет ли враждебная России сила создать «вооруженный и дисциплинированный крестовый поход против нас и бро­сит ли вновь, как в 1812 году, весь Запад против нас — вот вопрос, который должен обнаружиться». Именно с этим сознанием Тютчев начал работу над трактатом «Россия и Запад», но так и не закончил, ибо увидел со всей ясно­стью, что никто не способен будет понять его предвидения...

Первые годы по возвращении в Россию поэт еще надеялся, что ему уда­стся убедить правящие круги России и, в конечном счете, самого царя в том, в чем он был давно убежден. Но уже к началу пятидесятых годов он ясно увидел всю тщетность своих усилий. И за полтора месяца до того, как Анг­лия и Франция объявили войну России, 2 февраля 1854 года поэт писал:

«Перед Россией встает нечто еще более грозное, чем 1812 год... Россия опять одна против всей враждебной Европы, потому что мнимый нейтрали­тет Австрии и Пруссии есть только переходная ступень к открытой вражде. Иначе и не могло быть; только глупцы и изменники этого не предвидели».

Но это ведь значит, что, по мнению Тютчева, именно глупцы и измен­ники руководят внешней политикой России! Через два с половиной года, уже после падения Севастополя, поэт скажет о Николае I:

«Для того, чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение сво­его тридцатилетнего царствования, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил, умудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах».

Узнав об этой тютчевской оценке царя, брат жены поэта, баварский публицист Карл Пфеффель писал: «Я протестую против суждения об импе­раторе Николае. Верьте мне, друзья мои, это был великий человек, кото­рому не хватало только лучших и, возможно, более неподкупных исполни­телей для осуществления судеб России».

Возражение это, конечно же, совершенно несостоятельно, ибо едва ли не основная задача любого главы государства как раз и состоит в том, что­бы подобрать лучших и, разумеется, неподкупных исполнителей государ­ственной воли, особенно если дело идет о внешней политике. Еще в 1848 году К.Маркс и Ф.Энгельс многозначительно писали, что:

«вся русская политика и дипломатия осуществляется, за немногими исклю­чениями, руками немцев или русских немцев... Тут на первом месте граф Нессельроде — немецкий еврей; затем барон фон Мейендорф, посланник в Берлине, из Эстляндии... В Австрии работает граф Медем, курляндец, с несколькими помощниками, в их числе некий г-н фон Фотон,— все немцы. Барон фон Бруннов, русский посланник в Лондоне, тоже курляндец... На­конец, во Франкфурте в качестве русского поверенного в делах действует барон фон Будберг, лифляндец. Это лишь немногие примеры. Мы могли бы привести еще несколько дюжин таких примеров...»¹.

Едва ли не решающая причина этого положения заключалась в том, что Николай I после восстания декабристов не доверял русским дворянам. Как писал В. О. Ключевский, 14 декабря «кончается политическая роль русского дворянства... В этом заключается, по моему мнению, самое важное послед­ствие 14 декабря».

Конечно, это только лишь кое-что объясняет, но ни в малейшей мере не оправдывает царя. Нессельроде, вполне возможно, именно потому и сумел в течение многих лет преграждать дипломатический путь и Горчако­ва, и Тютчева, что они были русскими дворянами. При этом, как мы знаем, многие тютчевские родственники были декабристами, а Горчаков дружил с Пущиным и на другой день после 14 декабря даже предлагал ему загранич­ный паспорт (Пущин не захотел им воспользоваться). Необходимо со всей ясностью оговорить, что речь идет отнюдь не о самом факте участия людей иностранного происхождения в государствен­ной жизни России. Мы знаем множество славных имен людей самого разно­го происхождения, ставших выдающимися гражданами России и ее под­линными патриотами². Речь идет лишь о непомерном засилье таких людей на дипломатических постах при Николае I. Притом людей, явно не обрет­ших патриотического сознания и к тому же представлявших собой послушных исполнителей велений Нессельроде, который, между прочим, прожив в России более полувека, даже не пытался овладеть русским языком, и сам Николай I, который создал это засилье иностранцев в государст­венном аппарате, в конце концов осознал, что дело обстоит неладно.

 

 

__________________________________________________________________________

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 6. С. 156.

² О многих таких людях — от Остермана до Гильфердинга — говорится и в этой

книге.

 

Как уже говорилось, летом 1854 года царь наконец назначил Горчакова на очень важный пост посла в Вене, заявив резко возражавшему против этою назначения Нессельроде: «Я назначил его потому, что он русский». Ранее Николай из этих же соображений отправил чрезвычайным послом в Константинополь морского министра А.С.Меншикова — именно как «чисто русского человека». Но было уже поздно, уже ничего нельзя было переде­лать и изменить. Не забудем, что Нессельроде к тому моменту в течение тридцати с лишним лет стоял во главе Министерства иностранных дел, и созданная им машина работала безотказно. Тютчев пытался сопротивляться этой машине. Все, что он выразил в своих частных письмах, поэт безбоязненно провозглашал тогда в любом петербургском доме и самом царском дворце. Но ему-то, конечно, никто из имеющих власть не внимал. Еще в 1850 году поэт написал разошедшийся в рукописях памфлет на Нессельроде: «Нет, карлик мой! трус беспримерный!..» И Нессельроде (о чем уже шла речь) был хорошо осведомлен о тютчевских выступлениях против него и пытался как угрожать поэту, так и задабривать его. После трехлетних «поисков» должности для Тютчева Нессельроде в 1848 году дал ему малозначительный пост: поэт стал одним из цензоров при Министерст­ве иностранных дел, обязанностью которых был просмотр газетных мате­риалов, посвященных вопросам внешней политики. В этой должности поэт и служил следующие десять лет. Вполне понятно, что возможность воз­действия на политику была здесь минимальной. Тем не менее Тютчев и на этом посту вызвал резкое недовольство клики Нессельроде. 23 июля 1854 года поэт сообщил жене: «Намедни у меня были кое-какие неприятно­сти в министерстве из-за этой злосчастной цензуры... Если бы я не был так нищ, с каким наслаждением я шнырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов... Что за отродье, великий Боже!..» (выше цитировалось письмо поэта, в ко­тором «отродьем» назван Нессельроде).

Поистине невозможно переоценить политическую и историческую прозорливость Тютчева, явленную накануне и во время Крымской войны. Многое из того, что ясно видел тогда поэт, по-настоящему раскрыто нашей историографией лишь в самое последние время. Еще совсем недавно исто­рики не были способны осознать истинные причины нашествия Запада на Россию. В одном из исследований вопроса — книге видного современного историка В. Н. Виноградова «Великобритания н Балканы: от Венского кон­гресса до Крымской войны» (1985) — отметаются ложные посылки, кото­рых, увы, придерживались многие не только зарубежные, но даже и отече­ственные историки:

«В западной литературе,— писал В. Н. Виноградов,— и поныне встреча­ются утверждения о грандиозных завоевательных замыслах царизма в 1853 г. ...Обращение к источникам приводит к выводу, что требования... даже в их первоначальном виде не означали ничего подобного». Подлинной при­чиной войны была отнюдь не мнимая агрессия России против Османской империи. «Потребовались большие усилия мастеров по дезориентации документов,— пишет В. Н. Виноградов,— чтобы усмотреть «угрозу» незави­симости Порты и чуть ли не существованию Турецкого государства». Между тем «под удобнейшим предлогом «спасения» Османской империи исподволь готовилось вытеснение царизма с Ближнего Востока и Балкан и утвержде­ние здесь преобладающего британского влияния. Для этого создавалась уникально благоприятная ситуация... Никто не заикался о том, что готови­лась акция по увековечению угнетения балканских и ближневосточных народов и установлению британской гегемонии на Востоке... Грязная вой­на,— резюмирует В. Н. Виноградов,— имела все шансы стать популярной... Открывалась возможность в первый и последний раз в XIX веке нанести России удар неслыханной силы, отбросить ее назад на сто лет».

Выводы современного историка совпадают с той оценкой положения, которую дал Тютчев еще до начала Крымской войны!

В. Н. Виноградов пишет далее: «Крымская война была проиграна до то­го, как раздался первый выстрел: Россия оказалась в полнейшей изоляции перед лицом могущественной коалиции держав». Все развивалось по «планам «маленького Бонапарта» (Наполеона III—В. К.), мечтавшего укре­пить трон с помощью реванша за 1812 г., и лондонских правителей, не же­лавших упускать уникальный случай для... утверждения в громадном ре­гионе своего преобладания и серьезного ущемления государственных ин­тересов России». Одновременно «под флагом «обороны» от русского экспансионизма шло подчинение Османской империи Лондону».

Что же касается России, то «...«великая идея» друзей Турции,— доказы­вает В. Н. Виноградов,— состояла в том, чтобы загнать русских в глубь лесов и степей... Здесь речь шла... о попрании национальных и государственных интересов России и возвращении ее ко временам царя Алексея Михайловича».

Это вызывало радость у всех врагов России: «Немецкие либералы,— от­мечает В. Н. Виноградов,— назвавшие в 1850 г. царизм «жандармом Евро­пы», через несколько лет объявили его «колоссом на глиняных ногах»...» Современный историк говорит и о малоизвестном до сих пор факте по­истине подрывной акции Нессельроде. Для начала войны все же нужен был некий прямой повод, предлог, хотя бы для того, чтобы успокоить об­щественное мнение западных держав:

«Дал его не кто иной, как Нессельроде,— пишет В. Н. Виноградов,— ко­торый совершил необъяснимый и недопустимый для дипломата промах, сообщив пруссакам замечания, сделанные в МИДе... Эта конфиденциальная информация «для друзей» немедленно была разглашена по всему свету. «Как мог такой старый дипломатический лис совершить подобную оплошность — выше моего понимания» — изумлялся Кларендон» (тогдашний ми­нистр иностранных дел Англии)... Тютчев, без сомнения, со всей ясностью понимал, что Крымская война была проиграна до ее начала. 24 февраля 1854 года, то есть еще до объяв­ления войны Англией и Францией, он писал, что Россия «вступит в схватку с целой Европой. Каким образом это случилось? Каким образом империя, которая в течение 40 лет только и делала, что отрекалась от собственных интересов и предавала их ради пользы и охраны интересов чужих¹, вдруг оказывается перед лицом огромнейшего заговора? И, однако же, это было неизбежным».

И Тютчев видит едва ли не главных врагов не на Западе, а в самой Рос­сии. После того, как 18 ноября 1853 года адмирал Нахимов добился беспри­мерной победы, уничтожив турецкий флот в его собственном порту Синопе, а генерал Бебутов² на следующий день разгромил армию турок недале­ко от Карса (при Башкадыкларе), поэт с горчайшей иронией писал об Англии и Франции (24 ноября): «Пусть наши враги успокоятся. Наши по­следние успехи могли быть очень обидными для них, но они останутся бес­плодными для нас. Здесь так много людей, которые готовы дать им полное удовлетворение в этом отношении и... могут ей (России,— В.К.) сделать гораздо больше вреда благодаря своему положению... Это как бы заколдо­ванный круг, в который вот уже в течение двух поколений мы заключили национальное самосознание России и понадобилось бы действительно, чтобы Господь удостоил нас Сам здорового пинка, чтобы мы разорвали этот крут и стали бы опять на свой путь». По мере развития событий поэт все отчетливее и резче говорил о том, что самые опасные враги — внутри страны. Он пишет 9 июля 1854 года, что все известное ему «о направлении умов в Министерстве³, а может быть, даже и выше,— вся эта подлость, глупость, низость и нелепость,— все это возмущает душу более, чем способно выразить человеческое слово... Мы накануне какого-то ужасного позора...». 23 июля он многозначительно го­ворит о тех же деятелях Министерства иностранных дел: «Когда видишь, до какой степени эти люди лишены всякой мысли и соображения, а след­ственно, и всякой инициативы, то невозможно приписывать им хотя бы малейшую долю участия в чем бы то ни было и видеть в них нечто боль­шее, нежели пассивные орудия, движимые невидимой рукой». Движения этой «невидимой руки» достаточно ясно очерчены в уже упомянутом трактате Е. В. Тарле, который опирался на анализ дипломати­ческой документации Нессельроде и его сподвижников.

 

___________________________________________________________________________________

¹ Выше приводилась вполне аналогичная характеристика, данная через столетие Тэйлором.

² Князь Василий Осипович Бебутов (1791—1858), представитель древнего армян­ского рода, герой Отечественной войны 1812 года.

3Министерство иностранных дел.

 

Уместно начать с «Всеподданнейшего отчета государственного канцле­ра за 1852 г.», то есть последнего ежегодного отчета Нессельроде перед началом Крымской войны. «Этот отчет составлялся весной 1853 г.,— пишет Е. В. Тарле,— когда... уже был совершен ряд гибельных ошибок, но когда все-таки еще было время приостановиться... Ложь и лесть, притворный беспредельный оптимизм, умышленное закрывание глаз на все неприятное и опасное, бессовестное одурачивание царя...— вот что характеризует этот последний «благополучный» отчет... Когда Николай Павлович читал эту французскую прозу своего канцлера, кончавшуюся выводом о мировом, державном первенстве русского царя, французский флот уже подошел к Саламинской бухте, Стрэтфорд-Рэдклиф уже овладел окончательно Абдул-Меджидом...¹ а в Вене как дипломатическое, так и военное окружение Франца-Иосифа ежедневно твердило... что необходимо занять немедленно враждебную России позицию... Это глубоко лживое по существу и роко­вое... затушевывание истины пронизывает весь доклад Нессельроде».

 

^{__________________________________________________________________________________________________________________________}

¹ Речь идет об английском посланце в Константинополь, к султану, натравившем Турецкую империю на Россию.

 

 

И далее Е. В. Тарле так ставит вопрос о Нессельроде: «В самом ли деле он до такой уж степени ровно ничего не понимал в происходящих событи­ях, в наступающих крутых переменах? Себя ли самого убаюкивал лживый и льстивый раб своими умильными речами или сознательно обманывал вла­стелина?..» Стремясь говорить только о том, что известно ему абсолютно досто­верно, по документам, Е. В. Тарле дает четкий ответ на эти вопросы только по ряду отдельных пунктов. Так, например, одним из поводов войны был «вопрос о святых местах», о том, кто должен занимать преобладающее ме­сто в Иерусалиме — православные (то есть, в частности, Россия) или като­лики (на что претендовала Франция). Тарле пишет в связи с этим о Нес­сельроде: «Мы знаем из позднейших свидетельств, что он понимал злове­щий смысл искусственного раздувания со стороны Наполеона III этого выдуманного «вопроса» и догадывался об опасности системы ответных про­вокаций со стороны Николая». Понимал, но ничего не сделал для предот­вращения катастрофы. Тарле подробно рассматривает деятельность основных послов России, ясно выразившуюся в их донесениях в Петербург. Такие послы, пишет ис­торик, как «барон Бруннов в Лондоне, Мейендорф в Вене, даже Будберг в Берлине... следовали указаниям своего шефа-канцлера... и писали иной раз вовсе не то, что видели их глаза и слышали их уши». А, в свою очередь, «Нессельроде собирал эти лживые сообщения и подносил Николаю».

В результате вплоть до самой катастрофы царь был уверен в следую­щем: во-первых, ни Англия, ни Франция не собираются-де реально «вступиться» за Турцию; во-вторых, эти державы, в силу своего якобы не­примиримого антагонизма, не смогут объединиться для войны против России; в-третьих, Австрия и Пруссия при всех условиях останутся верными русскими союзниками. И все это было абсолютной, стопроцентной ло­жью... 8 апреля 1854 года Тютчев писал: «Ну вот, мы в схватке со всею Евро­пой, соединившейся против нас общим союзом. Союз, впрочем, не верное выражение, настоящее слово: заговор... Нет ничего нового под солнцем, однако же едва ли не справедливо, что в истории не бывало примеров гнусности, замышленной и совершенной в таком объеме...» Вражеские эс­кадры вошли в Черное, Баренцево, Белое, Берингово моря и Финский залив и атаковали Одессу, Севастополь, Керчь, Колу, Соловки, Петропавловск-на-Камчатке, Свеаборг и Кронштадт... Тютчев писал жене еще 10 марта 1854 года о том, что ожидает «прибытия в Кронштадт наших милых бывших союзников и друзей, англи­чан и французов, с их четырьмя тысячами артиллерийских орудий и всеми новейшими изобретениями современной филантропии, каковы удушливые бомбы и прочие заманчивые вещи...». А 19 июня того же года он уже пи­шет: «На петергофском молу, смотря в сторону заходящего солнца, я сказал себе, что там, за этой светящейся мглой, в 15 верстах от дворца русского императора, стоит самый могущественно снаряженный флот, когда-либо появлявшийся на морях, что это весь Запад пришел выказать свое отрица­ние России и преградить ей путь к будущему...»

Заставив приковать основные русские силы к Петербургу под угрозой мощного нападения на него, союзники обрушили главный свой удар на Крым. Если бы существовала железная дорога Петербург — Севастополь, армия имела бы возможность маневра. Но всесильный, как и Нессельроде, министр финансов Канкрин сумел убедить царя, что железные дороги, которыми с середины 1820-х годов начала покрываться Европа,— это только развлечение для бездельников. Как бы в доказательство этого, в 1836 году была построена «увеселительная» железнодорожная линия из Петербурга в Царское Село. За последующие полтора десятилетия, в продолжение ко­торых стремительно разрасталась железнодорожная сеть на Западе, в Рос­сии не была открыта ни одна дорога... Славившийся своим умом и проница­тельностью, Канкрин до самой смерти непримиримо противостоял желез­нодорожному строительству. И лишь после Крымской войны в России широко развернулось это строительство: через полтора десятилетия длина железнодорожных линий уже превышала десять тысяч километров.

Е. В. Тарле в своем трактате доказал, что вся Крымская война в целом была поистине катастрофической неожиданностью для Николая I. Чтобы ясно увидеть, каким образом так получилось, проследим одну, но очень важную линию дипломатической деятельности (в данном случае стоило бы поставить два последних слова в кавычки) — линию посла России в Лондо­не с 1840 года Бруннова. Бруннов (о нем уже шла речь как о вероятном изготовителе пасквиль­ного «диплома», приведшего в конечном счете к гибели Пушкина) был, без сомнения, в высшей степени осведомленным и весьма способным к поли­тическому предвидению дипломатом. Е.В.Тарле так характеризует одно из его донесений, посвященное, в основном, характеристике французского императора Наполеона III: «Замечательно, что в этой бумаге, помеченной и написанной 3 февраля 1853 г., мы находим правильно уловленными в самом деле главные моменты грядущей внешней политики почти всего царствова­ния Наполеона III... Бруннов верно предсказывает тут и завоевание Савойи в 1859 г., и мексиканскую экспедицию 1862— 1866 гг., и прорытие Суэцкого канала, и переговоры Наполеона III с Бисмарком в 1865—1866 гг. о Бельгии и Люксембурге». Однако, так поразительно точно и так далеко предвидя политику французского императора, Бруннов вместе с тем постоянно утверждал, что Наполеон III никогда не вступит в союз с Англией против России. Утвер­ждал даже в то время, когда этот союз, этот заговор, стал несомненной очевидностью..." Е. В. Тарле пишет:«Нессельроде знал, что... все расчеты Николая зиж­дутся на предположении, что никакого настоящего, прочного сближения между Англией и Францией нет и не будет никогда... В Англии,— продолжает Тарле,— знали об этом ошибочном мнении ца­ря... и очень хорошо понимали, до какой степени опасна для царя эта ошибка, и делали все от них зависящее, чтобы... утвердить Николая в этом заблуждении и провоцировать его на самые рискованные действия». Но Бруннов, пожалуй, делал для этого гораздо больше, чем все англий­ские политики вместе взятые. «Огромное впечатление,— пишет, в частно­сти, Е. В. Тарле,— произвела на Наполеона III внушительнеишая дружест­венная манифестация крупной английской буржуазии... в середине марта 1853 г. ...Бруннов спешит успокоить царя: ничего тут важного нет, просто английские негоцианты хотели успокоить тревогу англичан перед возмож­ностью разрыва между Англией и Францией. «Британское правительство, нисколько не поощряя этой необычайной манифестации, держалось со­вершенно в стороне».— Так старательно затушевывал и искажал правду и закрывал глаза на серьезнейшие симптомы русский посол»,— заключает историк. О другом донесении того же времени Е. В. Тарле пишет, что «это длин­нейшее донесение... Бруннова объективно именно и делало то дело, кото­рое было так желательно Наполеону III в Париже, Пальмерстону в Лондо­не, Стрэтфорду-Рэдклифу в Константинополе... (речь идет, так сказать, о главных поджигателях войны.— В. К.)... Роковая роль, которую... играл Бруннов, становилась все пагубнее и пагубнее с каждым днем...». Разумеется, Бруннов был только исполнителем воли Нессельроде (выше приводились слова Тарле о том, что посол во всем «следовал указа­ниям своего шефа-канцлера»). Этот способный дипломат попросту не имел своей собственной политической воли. Когда Нессельроде был отставлен от поста министра и его место занял патриотически настроенный Горчаков, Бруннов начал послушно и не без успеха исполнять его волю, как раньше он делал это в отношении Нессельроде...

Карл Нессельроде (1780—1862) — поистине загадочная фигура. Уже его отец, выходец из Саксонии, служил поочередно в дипломатических ведомостях Австрии, затем Голландии, Франции, Пруссии и, наконец, пе­решел на русскую службу. В момент рождения сына он был посланником России в Португалии. Из известного трактата Г. В. Вернадского о масонстве, изданного в 1917 году в Петрограде, явствует, что Несссльроде-отец был причастен к западноевропейскому масонству, а эта принадлежность обыч­но передавалась «по наследству».. Сын его родился в лиссабонском порту на английском корабле и там же был окрещен в англиканскую веру, в кото­рой и оставался до конца дней. Нессельроде-сын быстро сделал блистательную карьеру; уже в 1816 го­ду он стал одним из руководителей внешней политики России, а с конца 1822 года — ее безраздельным хозяином. Ему прежде всего помогли, несо­мненно, его огромные международные связи. Мы видели, как его ближай­ший сподвижник Бруннов мог, когда он этого хотел, точно предсказывать ход политических событий на десять с лишним лет вперед. Умел это делать, когда ему было нужно завоевать доверие Александра I, а затем Николая I, и Нессельроде. Кроме того, он был сверхъестественно ловким царедворцем.

Но роль его во внешнеполитических делах была, прямо скажем, злове­щей. Выше шла речь о причастности Нессельроде к гибели Пушкина, ко­торый в тридцатых годах обретал все более весомое влияние на ход госу­дарственных дел в России. Между прочим, как достаточно хорошо извест­но, Геккерн был не столько голландским дипломатом, сколько агентом Нессельроде. И едва ли не с его помощью Геккерн через несколько лет после своего позорного изгнания из России вернулся в дипломатию. Е. В. Тарле писал, что когда Франция в канун Крымской войны постави­ла цель «вооружать Австрию против России... очень враждебную России роль в этих франко-австрийских секретных переговорах играл старый ба­рон Геккерн... Геккерн был в 1853 г. голландским посланником в Вене, а Дантес, «усыновленный» им и тоже носивший его фамилию, делал карьеру во Франции... Старый барон Геккерн, служа голландским послом в Вене и имея постоянные сношения с французским правительством через Дантеса-Геккерна, проживавшего в Париже, старался заслужить милость Наполео­на III, исполняя его волю». Нельзя не упомянуть и о том, что Наполеон III, придя к власти, сразу же назначил Дантеса сенатором, а вскоре поручил ему вести дипломатические козни против России. Историк В. Дмитриев писал об этом: «В Петербург Дантес не поехал, так как Николай I отказался принять его официально, но встреча его с русским царем все же состоялась 22 мая 1852 года в Берлине. Царь дал понять, что не будет возражать против честолюбивых замыслов племянника Наполеона I (плодом этой недальновидной политики оказалась начавшаяся меньше чем через два года Крымская война)».

Так выявляются тайные международные связи (Нессельроде — Геккерн — Дантес — Наполеон III и т. д.), непосредственно причастные к Крымской войне. Конечно, многое здесь еще ждет исследователя. Но вполне ясно и в высшей степени закономерно, что у Пушкина и Тютчева были одни и те же враги... Тютчев, вероятно, не мог знать все закулисные обстоятельства подго­товки Крымской войны даже и в том их объеме, который известен тепе­решним историографам, изучавшим всю совокупность дипломатических документов 1830—1850-х годов. Но все же поэт прямо сказал, что только «глупцы и изменники» не предвидели катастрофу, и ясно понимал, что вой­на была проиграна до начала боевых действий. 20 июня 1855 года Тютчев (вспомним, что он служил в это время цензором при Министерстве ино­странных дел) писал о статье одного из любомудров, члена Совета Мини­стерства иностранных дел Ивана Мальцева: «Бедный Мальцов вообразил, будто ему будет дозволено... сказать, что англичане ведут пиратскую войну у наших берегов... Канцлер заставил его вычеркнуть это выражение как слишком оскорбительное... Вот какие люди управляют судьбами России!..» Именно в этом письме Тютчев назвал Нессельроде «отродьем» и привел слова выдающегося германского политика Штейна, писавшего о Нессельроде как о «жалком негодяе». Впрочем, и значительно ранее Тютчев ясно видел всю суть происходя­щего, хотя и не употреблял столь резких выражений по адресу канцлера. Еще 21 апреля 1854 года, когда Англия и Франция только готовились атако­вать русские порты, поэт писал:

«Давно уже можно было предугадывать (вспомним, что сам Тютчев предугадал все в тридцатых годах— В.К. ), что эта бешеная ненависть... которая тридцать лет, с каждым годом все сильнее и сильнее, разжигалась на Западе против России, сорвется же когда-нибудь с цепи. Этот миг и на­стал...». России, утверждал поэт, «просто-напросто предложили самоубий­ство, отречение от самой основы своего бытия, торжественное признание, что она не что иное в мире, как дикое и безобразное явление, как зло, тре­бующее исправления».

Через несколько месяцев, 19 июня, Тютчев говорит: «Правда, ничто из того, что происходит, не должно меня удивлять,— до такой степени со­вершающиеся действия точно соответствуют моему давнишнему представ­лению о действующих лицах. Но когда стоишь лицом к лицу с действитель­ностью, оскорбляющей и сокрушающей все твое нравственное существо, разве достанет силы, чтобы не отвратить порою взора и не одурманить голову иллюзией...»

И, действительно, в некоторых тютчевских письмах того времени про­скальзывают утопические мечтания. Биограф поэта К. В. Пигарев писал по этому поводу: «На первых порах Тютчев окрылен надеждами. Он мечтает о «великих и прекрасных событиях»... Севастопольская катастрофа и Парижский мир 1856 года... нанесли жесточайший удар всей политической кон­цепции Тютчева».

С этим невозможно согласиться. Во-первых, Тютчев, как ясно из только что приведенных его слов, сам сознавал иллюзорность тех или иных своих «мечтаний». Вообще в его мироощущении, как и в любом сложном живом организме, не было однозначной прямолинейности. Но главное даже в другом. Поэт пережил Крымскую войну мучительно и поистине трагически. Когда она уже близилась к концу, он писал о невыносимости «этой ужасной бессмыслицы, ужасной и шутовской вместе, этого заставляющего то сме­яться, то скрежетать зубами противоречия между людьми и делом, между тем, что есть и что должно бы быть...». Крайне тяжело воспринял поэт поражения русской армии и, в особенности, падение Севастополя. Несмот­ря на ясное предвидение всего хода событий, он все же пережил, по его собственным словам, «подавляющее и ошеломляющее впечатление сева­стопольской катастрофы».

И все же Тютчев ни в коей мере не был сломлен. Он только избавился от многих иллюзий и потому вернее и глубже видел теперь лик России, что выразилось и в его поэзии середины пятидесятых годов. И у него не было сомнений в величии судеб родины.

17 сентября 1855 года, уже после падения Севастополя, он писал: «Наш ум, наш бедный человеческий ум, захлебывается и тонет в потоках крови, по-видимому,— по крайней мере так кажется,— столь бесполезно проли­той... Никогда еще, быть может, не происходило ничего подобного в исто­рии мира: держава, великая как мир, имеющая так мало средств защиты и лишенная всякой надежды... Возвращение на верный путь будет сопряжено с долгими и весьма жес­токими испытаниями. Что же касается конечного исхода борьбы в пользу России, то, мне кажется, он сомнителен менее, чем когда-либо».

В последующие годы Тютчев предпринял многообразные усилия, на­правленные к тому, чтобы так или иначе состоялось это «возвращение на верный путь».

 

продолжение