на главную

Глава шестая

 

МЕЖДУ ЕВРОПОЙ И РОССИЕЙ

 

...Последние я помню взоры

На этот край — на озеро и горы,

В роскошной славе западных лучей...

 

Женева, 1860

 

Рассказ об отношениях Тютчева и Пушкина заставил нас заглянуть в бу­дущее. Теперь мы должны возвратиться назад, в 1833 год. Это был, по-видимому, крайне драматический год в жизни Тютчева. Ему исполнялось тридцать лет, и он остро воспринимал этот рубеж как конец молодости, как возраст, от которого начинается путь вниз... Шло второе десятилетие его жизни в Германии, и на состоянии духа — пусть пока неосознанно, незаметно (вскоре это станет явным) — начинала тяжко сказываться оторванность от родины. Миновало уже три-четыре года со времени появления в русских журна­лах и альманахах десятка великолепных тютчевских стихотворений, но они так и не породили отзыва... Поэт перестал посылать стихи в Россию.

Вошла в его жизнь новая любовь, которая, вероятно, принесла понача­лу больше мучений, чем счастья. Наконец, в 1833 году окончился неудачей едва ли не первый опыт само­стоятельной дипломатической деятельности Тютчева. С этого, пожалуй, и стоит начать. До сих пор не было речи о Тютчеве-дипломате. Впрочем, в первые годы службы в Мюнхене он только готовился стать дипломатом. Он был зачислен на службу при русской миссии в Мюнхене не сразу по прибытии, а 13 мая 1823 года и то лишь в качестве «сверхштатного чиновника» в чине губерн­ского секретаря (соответствует самому младшему офицерскому чину, то есть по-нынешнему — младшему лейтенанту). Поначалу Тютчев только переписывал и оформлял дипломатические документы. В 1826 году он был — но обычному порядку выслуги лет — произведен в следующий чин коллежского секретаря, а в 1828 году назначен вторым секретарем при миссии. Теперь он уже сам составляет донесения в Петер­бург, правда, имеющие в основном чисто информационный характер.

Дипломатическая карьера имела свои преимущества; так, Тютчев уже в 1825 году получил придворное звание камер-юнкера (Пушкин получил его, будучи на одиннадцать лет старше). Но проявить какую-либо самостоя­тельность в то время, когда деятельность Министерства иностранных дел целиком определял Нессельроде, было чрезвычайно трудно. Тем не менее Тютчев уже в 1829 году начинает осуществлять самостоятельный диплома­тический проект. Он близко сошелся с выдающимся эллинистом, ректором Мюнхенского университета Фридрихом Тиршем (178ч—1860), которого его ученик Петр Киреевский назвал «одним из значительнейших людей Герма­нии». Тирш не только глубоко изучал древнюю Элладу, но и был горячо озабочен современной судьбой греков, которые боролись за национальное освобождение от турецкого господства, начавшегося в 1453 году, когда пал Константинополь. Тирш вступил в тесную связь с Гетерией — тайным об­ществом, возглавлявшим эту борьбу, и создал в Баварии Греческий коми­тет, который должен был помочь древнему народу обрести независимость.

Как хорошо известно, Россия, исходя из многовековых связей с право­славной Грецией, сыграла громадную роль в ее национальном освобождении. В частности, именно по воле России на Ионических островах был в 1800 году создан своего рода прообраз самостоятельной греческой государ­ственности — Республика Семи Соединенных островов. Когда в 1821 году в Греции началось восстание против турецкого господства, Россия оказывала многообразную поддержку повстанцам. Все, очевидно, знают, как горячо сочувствовал борьбе греков Пушкин. В 1829 году Греция получила автономию. Но сразу же обострилась борьба между Россией и Англией за влияние в Греции. Фридрих Тирш делал все для того, чтобы Бавария помогла юному гре­ческому государству встать на ноги; вместе с тем, опираясь на опыт исто­рии, Тирш был склонен полагать, что Греции необходим союз именно с Россией. С другой стороны, было ясно, что самые добрые отношения с воскресающей Грецией нужны и России — уже хотя бы потому, что дело шло о выходе в Средиземное море.

Тютчев совместно с Тиршем разрабатывает далеко идущие планы. По­скольку в только еще возникающем греческом государстве происходили постоянные столкновения самых разных сил, сложилось решение (которое поддерживали и Россия, и Англия) — пригласить своего рода «варяга» — короля из «нейтральной» страны. На эту роль избрали Оттона — совсем юного сына баварского короля. Предполагалось, что он примирит враж­дующие греческие партии и группировки. Его юность призвана была слу­жить гарантией беспристрастности и одновременно порукой тому, что он, вырастая в Греции, станет именно греческим королем. В то же время не только Тютчев, но и сдружившийся с ним Тирш пола­гали, что новое королевство должно находиться под покровительством России, которая, в частности, гораздо больше, чем кто-либо, сделала для освобождения Греции. Тирш по совету и при воздействии Тютчева написал осенью 1829 года послание к русскому императору, призывая его к активной поддержке греческой государственности; Тютчев через благоволившего ему тогдашнего русского посла в Баварии И. А. Потемкина брался передать это послание Николаю I. Однако Нессельроде явно препятствовал активной русской политике в отношении Греции. Еще не раз пойдет речь об его дипломатической линии. Пока достаточно сказать, что Нессельроде всегда противостоял политическим действиям, которые могли вызвать недоволь­ство Австрии. А поскольку чуть ли не основные ее интересы сосредоточи­вались на Балканах, Австрия постоянно боролась против всякого усиления там позиций России.

Официально линия Нессельроде выражалась в тезисе о безоговороч­ной необходимости тесного союза России с Австрией — союза, который-де обеспечивает всеобщее равновесие и порядок. Но, по сути дела, объектив­но получалось так, что Нессельроде руководствовался интересами не столько России, сколько Австрии (имела хождение едкая острота, что Нессельроде потому имеет чин вице-канцлера [От латинского «вместо», «взамен». — а он был им с 1828 по 1845 год],— что он является помощником австрийского канцлера Меттерниха...). Кроме того, Нессельроде постоянно внушал Николаю I, что ни в коем случае не следует восстанавливать против себя Англию и Францию (хотя впоследствии почему-то именно он не смог предостеречь царя от кон­фликта, приведшего к роковой Крымской войне).

Тютчев с юных лет самым внимательным образом изучал европейскую дипломатию и прекрасно понимал, что Англия и Фракция будут всеми сред­ствами препятствовать русскому влиянию в Греции, хотя это влияние было бы совершенно закономерным и естественным. Подготовка посланий Фридриха Тирша Николаю I была точным дипло­матическим ходом Тютчева. Влиятельный деятель Баварии — страны, отку­да приглашается король для Греции,— призывает Россию всемерно помочь молодому греческому государству... Однако именно в то самое время, осе­нью 1829 года, когда Тютчев действовал, чтобы так или иначе утвердить русское влияние в Греции, ставленник Нессельроде, посол в Англии Лнвен совершил прямо противоположную акцию. Дело заключается в том, что в результате только что закончившейся победой России русско-турецкой войны 1828 —1829 годов итожилась ситуация, при которой положение Греции как бы целиком должна была определять именно Россия; статья о Греции, включенная в Адрианопольский договор с турками (2 сентября 1829 года), предполагала теснейшую связь нового государства с Россией. Но когда Англия резко возразила против этой статьи русско-турецкого договора, Ливен дал согласие на то, чтобы вопрос о Греции решался в Лондоне, на международной конференции. В то же время в турецкой и европейской прессе стали появляться мате­риалы, восхвалявшие Англию и Францию в качестве «благородных помощ­ников» Греции, а Россию объявлявшие чуть ли не главным врагом греческой свободы и независимости.

1 февраля 1830 года Тютчев пишет Тиршу, призывая его выступить против одной из подобных статей, которая, по его словам, есть «самое грубое оскорбление, какое когда-либо наносилось общественному здраво­му смыслу». И поборник свободы Греции Тирш неоднократно выступал в печати в пользу русского влияния в греческих и славянских землях. Но так или иначе Англия, в частности, благодаря «уступчивости» Лнвена одержала большую дипломатическую победу, в результате которой она позднее смогла прибрать к рукам юного Отгона, провозглашенного в 1832 году греческим королем. Отгон стал по сути дела английской марио­неткой — несмотря на то, что его отец, король Баварии Людвиг, был вроде бы самым положительным образом настроен по отношению к Рос­сии. Под воздействием Англии русский посланник в Греции был по поло­жению поставлен ниже английского, хотя последний прибыл на свой пост позже первого. Еще более выразительна была попытка сделать английско­го генерала Чёрча... послом Греции в России. Все эти английские «козни» досконально выявил именно Тютчев, кото­рый в конце лета 1833 года был отправлен из Мюнхена в Грецию в качестве дипломатического курьера. Он глубоко изучил политическую ситуацию в стране и по возвращении в Мюнхен составил весомое и острое донесение в Петербург.

Он писал здесь, в частности: «В течение трех веков Россия сумела неиз­менно поддерживать с порабощенной Грецией самые искренние благоже­лательные отношения ... Греция свободна... Вот она — эта нация, самая древняя и самая юная в Европе! — Для нее настало время заявить миру о своем существовании. И посольства Греции явятся к европейским дворам. Это, несомненно, один из наиболее торжественных моментов в жизни народа. Но среди ее посольств есть одно, которому Греция хотела бы при­дать еще более величественный, еще более национальный характер: это — посольство, отправляемое ею в ту дружественную страну, которая, одна во всем мире, не хотела верить ее смерти, которая никогда не отчаивалась в ее спасении, которая, в течение веков ожидания, сумела сохранить ей место среди прочих народов. Разве не прекраснейшим днем будет для Греции тот, когда она, наконец, свободная, возобновит... союз с Россией, клятвенно заключенный под гнетом магометанского рабства?» И далее Тютчев ставит вопрос о том, кто же избран, дабы «достойно представить Грецию перед Россией»? Оказывается, «это английский офи­цер»...

В конце донесения Тютчев предлагал ряд конкретных мер для измене­ния этой поистине возмутительной ситуации. Так, он советовал «выказать немного настойчивости с целью добиться от короля Баварского, чтобы он употребил все свое влияние...» Необходимо, чтобы король направил к своему юному сыну надежного человека, могущего противостоять агентам Англии. Не приходится говорить о том, писал в заключение Тютчев, «насколько такое лицо, надлежаще выбранное, могло бы оказать пользы нашим дипломатическим сношениям, и каким коррективом оно послужило бы для нас...» Естественно предположить, что Тютчев уже подыскал такое «лицо» (возможно, это был сам Фридрих Тирш или кто-нибудь из его сподвижни­ков) и ждал только согласия из Петербурга на дальнейшие действия.

Однако новый, только лишь приступивший к своим обязанностям рус­ский посланник в Мюнхене князь Г.Н.Гагарин, как свидетельствовал позднее уже известный нам его племянник Иван Гагарин, не решился отправить это тютчевское донесение в Петербург. Он сказал, что оно-де «недостаточно серьезно». На деле же Гагарин, надо думать, понимал, что решительность позиции, выраженной в донесении, весьма не понравится Нессельроде, который никак не хотел «ссориться» ни с Англией, ни с Австрией, видевшей в любом возрастании «русского присутствия» в Греции ущемление своих интересов. Георгий Чулков писал по поводу этого донесения: «Нессель­роде... всеми силами старался... как-нибудь поправить «ошибку» России, поддерживавшей борьбу Греции за национальное освобождение. Вот почему депеша Тютчева не была утверждена... Гагариным, испугавшимся, очевид­но, ее резкого тона». Так бесплодно закончилась «греческая акция» Тютчева... Следует ска­зать о том, что Греция занимала одно из виднейших мест в политическом и историософском мировоззрении Тютчева. Поэтому неуспех начатого в 1829 году дипломатического предприятия, в которое он сумел вовлечь

такого выдающегося германского деятеля, как Фридрих Тирш, был для Тютчева, по всей вероятности, очень чувствительным. Весьма широко распространено — можно даже сказать, всецело гос­подствует — представление, согласно которому Тютчев был недостаточно способным или даже совсем неспособным дипломатом. Это как бы прямо вытекает из истории его службы. За ее первые пять лет он продвинулся до должности второго секретаря миссии. В 1829 году Тютчев был произведен в титулярные советники, в 1833-м — в коллежские асессоры (соответствует воинскому званию майора). Но чины эти шли, так сказать, сами собой — за выслугу лет. А Тютчев все оставался вторым секретарем (с 1835 года он стал называться «младшим секретарем») миссии в одном из германских королевств... 1 нюня 1832 года его жена Элеонора сообщала брату Тютчева Николаю, что была надежда на повышение в должности первого секретаря в Мюнхе­не Крюднера, которое, как предполагалось, привело бы, в свою очередь, к продвижению по службе самого Тютчева. Но Крюднера тогда не повысили; «итак никакой надежды на повышение для Федора»,— заключила Элеонора. Вскоре, 4 сентября того же года, русский посланник в Мюнхене Потемкин писал Нессельроде о тютчевской «карьере, к которой, как я уже почел долгом заметить вашему сиятельству, у него есть способности, но, тем не менее, за десять лет усердной службы ни разу г-ну Тютчеву не посчастли­вилось заслужить ни малейшего знака поощрения от Министерства».

1 января 1834 года Элеонора снова говорит в письме к Николаю Тютче­ву: «Нам остается только надежда на место Крюднера, так как эта желанная преемственность должна же, наконец, наступить». В 1836 году Крюднер действительно получает повышение, но это, как оказывается, вовсе не приводит к повышению Тютчева (хотя он служит в Мюнхене уже пятнадцатый год!), и 31 декабря он пишет родителям: «Мой удел при этой миссии довольно странный. Мне суждено было пережить здесь всех и не унаследовать никому. Я только что написал Крюднеру. Он... за последнее время на деле доказал мне свою дружбу и свое стремление помочь мне. Возможно, что при случае он походатайствует за меня перед вице-канцлером. Но, в конце концов, что мог бы он ему сообщить? Вице-канцлер пишет мне любезные письма и неоднократно самым благосклон­ным образом высказывался на мои счет. Стало быть, если он ничего не делает для меня, на это есть другие причины. Может быть, он полагает, что привязанность, столь искренняя, как та, которую он ко мне питает, не нуждается во внешних проявлениях». Ирония здесь весьма многозначительная. Но, может быть, Тютчев в са­мом деле не имел способностей к дипломатической деятельности?

Чтобы разобраться в существе дела, целесообразно проследить карьеру крупнейшего русского дипломата XIX века Александра Горчакова, с кото­рым позднее, с середины пятидесятых годов, Тютчев окажется в самых тесных отношениях. Он был на пять лет старше Тютчева. В 1817 году он блестяще окончил Царскосельский лицей (вместе с Пушкиным) и сразу же был зачислен в Министерство иностранных дел. С 1820 года он уже прини­мает участие в международных конгрессах, а в декабре 1822 года Александр 1 назначает его сразу первым секретарем русского посольства в Англии; Горчакову было тогда всего лишь двадцать четыре года. Но именно к этому моменту власть в Министерстве иностранных дел целиком оказалась в руках Нессельроде. Вскоре посол в Лондоне Ливен (тот самый, который через пять лет как бы отдаст Грецию в английские руки) «жалуется» на Горчакова, и Нессельроде переводит его первым сек­ретарем в несоизмеримо менее значительное представительство в Риме, который был тогда столицей даже не Италии, а небольшой Папской облас­ти. В 1828 году Горчаков назначается поверенным в делах в итальянском герцогстве Тосканском, а затем в захолустном герцогстве Лукка.

В 1833 году, на шестнадцатый год службы, Горчаков, наконец, получает немаловажный пост советника в Вене. Но так как здесь яснее обнаружи­лось его противостояние политике Нессельроде, в 1838 году он был «уволен от должности советника в Вене для употребления по другим делам». В знак протеста сорокалетний Горчаков подал в отставку, надеясь, что ее не примут. Но он ошибся и был «уволен вовсе со службы». В 1839 году его сотоварищ по лицею М. А. Корф, подводя в своем дневнике «итоги» судеб лицеистов, отнес Горчакова к сравнительно небольшой категории «не­удачников»... Лишь после тяжких трехлетних усилий Горчаков сумел с помощью влиятельных родственников, хлопотавших за него перед царем, вернуться в дипломатию и в 1841 году стал посланником... в одном из тридцати восьми германских государств — маленьком королевстве Вюртемберг. Здесь он находился тринадцать лет! Решительный поворот в судьбе Горчакова произошел лишь в июле 1854 года, когда царь лично назначит его на один из важнейших диплома­тических постов — русским послом в Вене. Нессельроде пытался возра­жать, указывая на... «некомпетентность» Горчакова. Николай 1 ответил: «Я назначил его потому, что он русский».

Но было уже невозможно что-либо изменить: Крымская катастрофа разразилась. Менее чем через два года Нессельроде был наконец отправ­лен в отставку, а его место занял не кто иной, как Горчаков, который затем в течение двадцати пяти лет прилагал усилия для исправления всего того, что «натворил» Нессельроде. А Тютчев стал ближайшим советником Горчакова. Всматриваясь в путь Горчакова, приходится сделать вывод, что его ди­пломатическая карьера складывалась в 1820—1830 годах даже более пе­чально, чем тютчевская. Ведь Тютчев только долго не получал повышения (в 1837 году он все же был назначен первым секретарем, а затем и пове­ренным в делах в Турине). Между тем Горчаков, столь блистательно начавший свой путь, за это же время дважды отбрасывался назад,— вплоть до увольнения. При этом очень важно иметь в виду следующее. Можно еще допустить, что Тютчев не обладал «техническими» способностями, потребными для дипломатической службы,— скажем, умением и желанием постоянно и четко вести документацию. Но Горчакову-то это было присуще в высшей степени. Так, например, в 1820 году, во время конгресса в Троппау, Горча­ков, поражая всех, составил за три месяца около тысячи двухсот диплома­тических донесений!

Словом, дело заключалось отнюдь не в «способностях». В дошедших до нас документах дипломатической деятельности Тютчева глубина и точ­ность анализа сочетаются с масштабной и твердой политической волей. Трудно сомневаться в том, что Тютчев, если бы ему была предоставлена такая возможность, уже в тридцатых-сороковых годах внес бы самый весо­мый н плодотворный вклад в русскую внешнюю политику. Но Нессельроде, который, по свидетельству самого Тютчева, на словах «неоднократно самым благосклонным образом высказывался» о нем, на деле явно препятствовал тому, чтобы Тютчев вообще смог как-либо про­явить свою политическую волю. Ибо эта воля была поистине несовместима с волей самого Нессельроде... В 1836 году, когда исполнилось уже четырнадцать лет со времени при­езда Тютчева в Мюнхен, он писал, имея в виду известный библейский сю­жет: «Вице-канцлер хуже тестя Иакова. Тот, по крайней мере, заставил своего зятя работать только семь лет, чтобы получить Лию; для меня срок был удвоен... Положение мое становится все более и более фальшивым... Я не моту помышлять о возвращении в Россию по той простой и превосход­ной причине, что мне не на что будет там существовать; с другой стороны, у меня нет ни малейшего разумного повода держаться службы, которая ничего не обещает мне в будущем».

Тютчев, по-видимому, чувствовал это уже в 1833 году. У него нарастает — в тридцать лет! — ощущение конца жизни в ее подлинном значении. Тогда же или одним-двумя годами позже он пишет стихи, почти невероятные для его возраста:

 

Как грустно полусонной тенью,

С изнеможением в кости,

Навстречу солнцу и движенью

За новым племенем брести!..

 

Нельзя не сказать и о том, что жизнь Тютчева была нелегка и с чисто материальной точки зрения. Конечно, дело идет об относительных трудно­стях; Тютчевы жили во вполне приличной квартире в центре Мюнхена, участвовали в светских развлечениях, держали слуг и т. и. Но семья дипло­мата за границей и не могла жить иначе. Вместе с тем Тютчевы еле-еле сводили концы с концами, постоянно находились в долгах и подчас не могли приобрести самое необходимое,— при соблюдении внешней видимо­сти достатка. 4 сентября 1832 года посланник Потемкин, очень высоко ценивший Тютчева, обращается к Нессельроде с самой настоятельной просьбой по­высить жалованье Тютчеву. Потемкин предлагает даже сделать это за счет сокращения его собственного жалованья!.. «Скромность его содержания,— пишет он о Тютчеве,— совершенно не соответствует расходам, к которым его вынуждает положение человека женатого и дипломата, для того, что­бы оставаться на уровне того общества, где ему надлежит вращаться, как в силу своей должности, так и личных его достоинств. Такая милость... по­могла бы ему выбраться из состояния постоянной нужды».

Новый посланник князь Г. И. Гагарин, приступивший к своим обязанно­стям в 1833 году, сумел добиться для Тютчева прибавки жалованья, но очень небольшой, по сути дела ничего не изменившей. Через полгода Элеонора пишет Николаю Тютчеву, что жить на имеющиеся средства «при требованиях занимаемого нами положения, детях и людях, число которых с каждым годом увеличивается,— почти невозможно». Для наглядности стоит сказать, что годовой оклад Тютчева составлял, после прибавки в августе 1833 года, тысячу рублей серебром,— то есть немногим более восьмидесяти рублей в месяц. Это в самом деле было со­вершенно несовместимое с положением дипломата жалованье, и Тютчев не мог бы вообще существовать, если бы не было денежной помощи роди­телей,— но ею он весьма тяготился. Ради сравнения имеет смысл назвать годовые оклады главных спод­вижников Нессельроде. Посол в Англии в 1840—1854 годах Бруннов полу­чал 59 тысяч рублей в год, посол в Пруссии и Австрии (с 1839 по 1854) Мейендорф — 44 тысячи рублей; кстати сказать, оклад самого Нессельроде, поскольку он не имел «посольских» расходов, составлял 17 тысяч рублей. Для служащих в России это, впрочем, все равно был гигантский оклад; начальник Третьего отделения Бенкендорф получал всего лишь 3 тысячи рублей в год.

Можно представить себе, в каком нелегком состоянии духа приближал­ся Тютчев к своему тридцатилетию — поре расцвета. Неудачи и тяготы со всех сторон, во всех сферах — в политической деятельности и служебной карьере, в литературе (обнародование целого ряда зрелых творений Тют­чева не нашло отзыва) и домашнем быту. В этих условиях (они, конечно, ни в коей мере не являются «оправда­нием», но, во всяком случае, могут многое сделать понятным) Тютчев весь отдается своей новой любви... В феврале 1833 года на одном из балов приятель Тютчева, баварский публицист Карл Пфеффель, знакомит его со своей сестрой, двадцатидвухлетней красавицей Эрнестиной и ее уже пожатым мужем бароном Дёрнбергом, месяц назад приехавшими в Мюнхен. Эрнестина, успевшая поко­рить мюнхенский свет красотой и искусностью в танцах, произвела сильное впечатление на Тютчева. К тому же произошла странная история: Дёрнберг почувствовал нездоровье и покинул бал, сказав на прощанье Тютчеву: «Поручаю вам свою жену»,— а через несколько дней скончался...

После смерти мужа Эрнестина уехала из Мюнхена, но вскоре вернулась. И началась та любовь, которая, вероятно, была своего рода выходом, спа­сением для Тютчева, потерпевшего поражение чуть ли не во всем,— и в то же время принесла ему немало тяжких страданий. Он явно не мог ради новой любви не только расстаться с Элеонорой, но и даже — как мы увидим — разлюбить ее. И в то же время он не имел сил разорвать отно­шения с Эрнестиной. И это не могло остаться тайной. Уже 2 июля 1833 года Элеонора сообщает Николаю Тютчеву о состоя­нии мужа: «Он, как мне кажется, делает глупости или что-то близкое к ним... Только не вздумайте принимать всерьез то, что, слава Богу, только шутка. Единственное, о чем я действительно думаю, это что Федор легко­мысленно позволяет себе маленькие светские интрижки, которые, как бы незначительны они ни были, могут неприятно осложниться. Я не ревнива, и у меня для этого как будто нет оснований, но я беспокоюсь, видя, как он уподобляется сумасбродам; при таком поведении поступь человека не может быть достаточно уверенной».Но не проходит и двух месяцев, как Элеонора пишет тому же Николаю в совсем ином духе (29 августа 1833): «Федор... не то, чтобы болен,— чувст­вует он себя как обычно, но есть в нем какой-то нравственный недуг, кото­рый, как мне кажется, развивается быстро и страшно... Отвращение ко всему, невероятная разочарованность в мире и, главное, в самом себе, это — что пугает меня больше всего,— то, что сам он называет навязчивой идеей. Самая безумная, самая абсурдная идея, которую можно себе представить, мучает; его до лихорадки, до слез».

В конце этого драматического 1833 года произошло печальное собы­тие, о котором Тютчев писал позднее: «Принявшись как-то в сумерки раз­бирать свои бумаги, я уничтожил большую часть моих поэтических упраж­нений и заметил это лишь много спустя». Поэт рассказал о своем поступке как о результате рассеянности, но не исключено, что это было актом само­сожжения,— пусть хотя бы даже полуосознанным... Такой поступок вполне соответствовал бы общему состоянию его духа в то время. По-видимому, Тютчев тогда расстался с Эрнестпной Дёрнберг. Точно известно, что 1 мая 1834 года она уехала в Париж; может быть, она бежала от своей любви. Но Тютчев постоянно приходил к ее брату Карлу, чтобы расспрашивать о ней. В начале июля Тютчев неожиданно приезжает в городок Эглофсейме, где жил тогда Карл Пфеффель,— приезжает с надеждой, что сестра живет вместе с ним; но ее там не было. В записных книжках князя Вяземского, в октябре 1834 года заехавшего в Мюнхен, есть упоминание о «вдовушке черноглазой» Дёрнберг, но об ее тогдашних встречах с Тютчевым ничего не известно,

Эрнестина Дёрнберг родилась в 1810 году. Отец ее, эльзасский барон Христиан Пфеффель, был баварским дипломатом, послом в Лондоне, а затем в Париже. Мать Эрнестины — также из эльзасского рода графов Теттенборнов. Как это вообще характерно для тогдашнего Эльзаса, семья существовала на пересечении германских и французских традиций и веяний. К тому же Эрнестина воспитывалась в парижском пансионе. Семья была причастна высокой культуре; брат деда Эрнестнны, Конрад Пфеффель, умерший за год до ее рождения, был значительным писателем (особенно славились его басни). Брат Эрнестины, Карл Пфеффель, стал видным мюнхенским публицистом, постоянно сотрудничавшим также в парижских изданиях. Органически соединяя в себе германское и французское начала, Эрне­стина была как бы гармоничным воплощением европейского духа, не греша ни галльской легковесностью, ни тевтонской тяжеловатой серьезностью. Мать ее рано умерла, и отец женился на гувернантке своих детей, кото­рая оказалась весьма дурной мачехой; Карл и Эрнестина, подобно сказоч­ным Гансу н Гретель, собирались даже убежать из дома. Поэтому Эрнести­на при первой же возможности вышла замуж — без любви и за человека уже немолодого. Но на третий год после свадьбы барон Дёрнберг умер. Эрнестина Пфеффель сумела понять и оценить Тютчева, вероятно, бо­лее, чем кто-либо,— и как человека, и как мыслителя, и как поэта (впоследствии она специально изучила русский язык, чтобы иметь возмож­ность читать тютчевские стихи).

В любви Тютчева и Эрнестины была та полнота близости, которой яв­но недоставало в первом — в какой-то мере случайном,— брачном союзе поэта; в этой любви присутствовало и глубокое духовное взаимопонимание (что со всей очевидностью предстает в дошедших до нас почти пятистах тютчевских письмах к Эрнестине), и властная страсть, которая в своих предельных выражениях как бы даже страшила поэта (это запечатлено в его стихотворениях, обращенных к Эрнестпне: «Люблю глаза твои, мой друг...» и «Итальянская»).

Полнота любви так соединяла их, что расстаться было неимоверно трудно,— хотя, как можно не без оснований предположить, они снова и снова стремились сказать друг другу «последнее прости». Ничего не извест­но об их встречах в 1834 году (возможно, их и не было), но в июне 1835 года Эрнестина занесла в свой альбом-гербарий запись «о счастливых днях, проведенных в Эглофсейме». Следующая из этих записей — «Воспоминание о 20 марта¹ 1836 года!!!». В это время встречи Тютчева с Эрнестиной стали, вероятно, слишком яв­ными, что привело к драматическим последствиям. Тютчев писал об этом своему тогдашнему другу Ивану Гагарину 2 мая 1836 года: «Эта зима, прове­денная в постоянных тревогах, причины коих известны лишь мне одному, завершилась непредвиденным событием, которое могло иметь ужасные последствия и перевернуть все мое существование».

________________________________________________________________________________

¹ То есть по старому стилю, который принят в этой книге, 8 марта.

 

 

продолжение