ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1844-1864

 

Глава седьмая

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Тихой ночью, поздним летом,

Как на небе звезды рдеют,

Как под сумрачным их светом

Нивы дремлющие зреют...

 

Овстуг,  1849

 

В 1844 году Тютчев окончательно вернулся на родину. И за те почти тридцать лет, которые ему оставалось жить, он выезжал за границу, по тогдашним понятиям, очень редко и к тому же в большинстве случаев все­го на два-три месяца, в качестве дипломатического курьера. Так, он побы­вал в Европе в июле — августе 1847-го и, через шесть лет, в нюне — августе 1853 года; затем, опять-таки после шестилетнего перерыва, он в 1859— 1865 годах предпринял с небольшими интервалами четыре заграничные поездки, — но это было обусловлено особыми обстоятельствами (о кото­рых — ниже), наконец, спустя еще шесть лет в 1870-м состоялось его по­следнее краткое (июль — август) путешествие — как бы прощание с Западом. Как это ни странно, Тютчев, юношей поселившийся в Германии, кото­рую можно бы даже назвать его второй родиной, и возвратившийся в Рос­сию совершенно зрелым сорокалетним человеком, явно не страдал от раз­луки со ставшей столь привычной ему европейской жизнью.

Много лет спустя после возвращения, уже как бы подводя итоги, Эрне-стина Федоровна Тютчева писала своему брату Карлу Пфеффелю: «В ответ на одно место из вашего последнего письма, где вы намекаете на располо­жение князя Горчакова (который тогда уже был канцлером. —В. К.) к Тют­чеву и на то, что последнему было бы не трудно воспользоваться этим рас­положением, чтобы получить должность за границей, я просто скажу вам, что... мой муж не может больше жить вне России; величайший интерес его ума и величайшая страсть его души — это следить день за днем, как развер­тывается духовная работа на его родине, и эта работа действительно такова, что может поглотить всецело внимание горячего патриота. Я даже не знаю, согласится ли он когда-нибудь совершить кратковременное путешествие за границу, настолько тяжелое у него осталось воспоминание о последнем пребывании вне России, так сильна была у него тоска по родине...» Но, конечно, подлинное возвращение Тютчева на родину совершилось не столь уж просто и мгновенно. Уже говорилось, что с начала мюля до середины сентября 1843 года он находился в России, как бы подготовляя свой окончательный приезд сюда. До нас дошел целый ряд сведений о том, что эти два с лишним месяца были чрезвычайно содержательны. Тютчев в самом широком смысле этого слова встретился с родиной.

Еще только собираясь в дорогу, он писал родителям (18 марта): «Немалым удовольствием будет для меня попасть в Москву, я не был в ней 18 лет, и мне будет приятно найти кое-какие жалкие остатки молодости, уже столь отдаленной». Да, Тютчев последний раз был в своей родной Москве в 1825 году; во время своих отпусков 1830 и 1837 года он жил в Петербурге, куда, специ­ально для встречи с ним, приезжали родители. Теперь же он отправился прямо в Москву, которая произвела на него очень сильное и глубокое впе­чатление. 14 июля он не без торжественности писал жене: «Вчера, 13-го, между 2 и 3 часами пополудни я дорого дал бы за то, чтобы ты оказалась возле меня. Я был в Кремле. Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг!.. Это единственное во всем мире зре­лище... Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!» В сле­дующем письме, 26 июля, Тютчев писал: «Мне хотелось бы показать тебе самый город в его огромном разнообразии... Нечто мощное и невозмутимое разлито над этим городом».

Тютчев навестил дом в Армянском переулке, где прошли его отрочест­во и юность (родители еще в 1829 году продали это похожее на дворец здание церковным властям, и в нем помещался теперь «Дом призрения вдов и сирот духовного звания»). Несколько раз поэт побывал на спектаклях Малого театра, где перед ним предстала «столь хорошая» труппа, что он не мог не признаться: «Я был поражен. Исключая Париж, нигде за границей нет труппы, которая могла бы соперничать с нею». Речь шла о таких актерах Малого театра, как Щеп­кин, Мочалов и молодые Пров Садовский, Иван Самарин, Сергей Шуйский и др.; Тютчев сразу сумел оценить всемирное достоинство их искусства. Вскоре по приезде поэт встречается с Погодиным и Шевыревым; по­следний писал 19 июля: «Нам только приятно говорят люди европейские, как Тютчев. Так и должно». Снова возникает это определение «европейский» (подразумевающее — «всемирный»), о котором говорилось выше.

25 июля Тютчев посещает едва ли не главный тогда центр культурной жизни Москвы — дом Елагиных-Киреевских у Красных ворот, где он встре­тился — очевидно, впервые — с Чаадаевым, Самариным, братьями Аксако­выми, а также со своими уже давними друзьями братьями Киреевскими, с Хомяковым и другими, о которых он на следующий день, 26 июля, писал жене в Мюнхен: «Встретил... несколько университетских товарищей, среди которых иные составили себе имя в литературе и стали действительно вы­дающимися людьми». По всей вероятности, Тютчев встречался тогда в Москве и с рядом вид­ных историков, таких, как И. М. Снегирев (1793—1868) и О. М. Бодянский (1808—1877), с которыми он позднее будет тесно связан. Собственно говоря, и главные тогдашние интересы Чаадаева, братьев Киреевских и Аксаковых, Хомякова, Самарина, Погодина, Шевырева были сосредоточены в области русской и мировой истории в широком смысле этого слова; даже памятни­ки древнерусской литературы, устное народное творчество и самый рус­ский язык были для них прежде всего воплощениями исторического разви­тия России. Тютчев пробыл в Москве не так уж долго, но его несравненный дар мгновенно и во всем объеме схватывать все то, что глубоко его интересова­ло, позволил ему освоить выдающиеся достижения русской историографии после Карамзина.

На обратном пути в Мюнхен Тютчев посетил в Берлине известного пи­сателя и публициста, дружественно относившегося к России, Карла Варнгагена фон Энзе (1785—1858), который во время войны с Наполеоном сра­жался в русской армии. Тютчев был знаком с ним еще с конца двадцатых — начала тридцатых годов. В 1842 году Тютчев написал в честь этого видного деятеля Германии стихотворение «Знамя и Слово», в котором воспел и уча­стие Варнгагена фон Энзе в битвах русской армии, и его большие заслуги в приобщении немецких читателей к русской литературе:

 

В кровавую бурю, сквозь бранное пламя,

Предтеча спасенья — русское Знамя

К бессмертной победе тебя провело.

Так диво ль, что в память союза святого

За Знаменем русским и русское Слово

К тебе, как родное к родному, пришло?

 

29 сентября 1843 года Варнгаген фон Энзе записал в своем дневнике: «С необычайным знанием рассказывал Тютчев об особенностях русских людей и вообще славян. Он... сообщил о новых открытиях в области рус­ской средневековой литературы, особенно же в духовной; так же по части летописей, песен и былин. Все кажется новым, как было у нас с Нибелунгами¹, миннезингерами и т.п.». Важно отметить, что Варнгаген фон Энзе был тогда едва ли не лучшим в Германии знатоком русской культуры (еще в 1838 году он опубликовал замечательную работу о Пушкине) и мог по достоинству оценить то, что сообщил ему вернувшийся из России Тютчев. Было бы вместе с тем неправомерно полагать, что Тютчев освоил те достижения исторического знания в России, которые были осуществлены со времени его отъезда в Германию, только лишь летом 1843 года. Все дело в том, что до нас дошло крайне мало сведений (стоило бы даже сказать: вообще не дошло) о пребывании Тютчева в России в 1825, 1830 и 1837 го­дах, а также о его знакомстве в годы заграничной жизни с русскими книгами, о содержании его бесед с приезжавшими в Мюнхен соотечественника­ми и т.п. Между тем можно с полным основанием сказать, что сама уже очевид­ная плодотворность тютчевских встреч в Москве в июле—августе 1843 года свидетельствует, так сказать, о подготовленности его восприятия.

 

 

___________________________________________________________________________________

¹ Этот германский эпос был впервые издан в 1757 году.

 

Широко распространена версия, согласно которой Тютчев в долгие го­ды своей заграничной жизни был якобы вообще «оторван» от России и как бы даже не ведал о том, что в ней совершалось в двадцатых — начале со­роковых годов. Эту версию поддержал и Иван Аксаков в своей биографии поэта, где сказано, в частности:

«Россия 1822 и Россия 1844 года— какой длинный путь пройден рус­скою мыслью! какое полное видоизменение в умственном строе русского общества! Во всем этом движении, этой борьбе Тютчев не имел ни заслуги, ни участия. Он оставался совершенно в стороне, и, к сожалению, у нас нет ни малейших данных, которые бы позволили судить, как отозвались в нем и внешние события, например, 14-е Декабря, и т.п., и явления духовной об­щественной жизни, отголосок которых все же мог иногда доходить н до Мюнхена. Уехав из России, когда еще не завершилось издание истории Ка­рамзина, только что раздались звуки поэзии Пушкина... и о духовных правах русской народности почти не было и речи, — Тютчев возвращается в Рос­сию, когда замолк и Пушкин, и другие его спутники поэты, когда Гоголь уже издал «Мертвые души»... и толки о народности, борьба не одних лите­ратурных, но и жизненных общественных направлений занимала все умы...»

Уже после того, как Иван Аксаков написал свою книгу, стали известны сохраненные Иваном Гагариным стихотворения Тютчева и о 14 декабря, и о польском восстании, и о гибели Пушкина. Но дело, конечно, не только в этом, Тютчев, о чем подробно говорилось выше, развивался вместе со сво­им поколением — поколением любомудров — и даже имел более или менее прочные связи с его виднейшими представителями. Далее, Тютчев, без сомнения, создавал свою поэзию в глубокой внутренней соотнесенности с пушкинским творчеством (о чем также шла речь выше). Наконец, Тютчев, надо думать, постоянно стремился с наибольшей возможной полнотой воспринять «духовную работу» на его родине; как свидетельствовала его жена, это было «величайшим интересом его ума и величайшей страстью его души», и нет оснований полагать, что этот интерес и эта страсть родились в Тютчеве только лишь на склоне лет. В 1844 году, еще до возвращения на родину, Тютчев писал в статье, предназначенной для аугсбургской «Всеобщей газеты», что он «русский сердцем и душою, глубоко преданный своей земле». И в то же время было бы неверно не замечать или хотя бы преумень­шать трудность и даже в известном смысле мучительность тютчевского возвращения. Ведь поэту приходилось заново начинать жить в мире, кото­рый он покинул восемнадцатилетним. Нелегка была уже хотя бы... петер­бургская зима:

Глядел я, стоя над Невой, Как Исаака-великана Во мгле морозного тумана Светился купол золотой.

Так писал Тютчев 21 ноября (по новому стилю— 3 декабря) 1844 года. Почти двадцать лет он не видел, как –

 

Белела в мертвенном покое

Оледенелая река.

 

И, естественно:

 

Я вспомнил, грустно-молчалив.

Как в тех странах, где солнце греет,

Теперь на солнце пламенеет

Роскошный Генуи залив.

О Север, Север-чародей,

Иль я тобою околдован?

Иль в самом деле я прикован

К гранитной полосе твоей?

О, если б мимолетный дух,

Во мгле вечерней тихо вея,

Меня унес скорей,скорее

Туда, туда, на теплый Юг...

 

Прошло всего два месяца, как поэт приехал в Петербург, — и уже роди­лось в нем это властное стремление на Юг. 7 декабря поэт сообщает роди­телям: «Я слишком хорошо ощущаю, что совершенно отвык от русской зимы. Это зима первая, которую я переношу с 1825 года». Мотив противопоставления Севера и Юга не раз возникает в стихах Тютчева. Нередко его толковали как чуть ли не «антирусский»; мол, Север — это символ России, которую поэт еле-еле переносит... Но вдумчивый ис­следователь творчества поэта Н. В. Королева разоблачила несостоятель­ность этого толкования. Подчас истина лежит на поверхности, но как раз потому мы ее и не замечаем. В конце декабря 1837 года Тютчев также с глубокой грустью вспоминал о Генуе, где он недавно был:

 

Давно ль, давно ль, о  Юг блаженный,

Я зрел тебя лицом к лицу...

………………………………..

 

И я заслушивался пенья

Великих Средиземных волн.

…………………………………

 

Но я, я с вами распростился –

Я вновь на Север увлечен...

Вновь надо мною опустился

Его свинцовый небосклон...

Здесь воздух колет. Снег обильный

На высотах и в глубине —

И холод, чародей всесильный,

Один здесь царствует вполне.

 

Эти, написанные семью годами ранее, стихи явно перекликаются с «Глядел я, стоя над Невой...», вплоть до слова «чародей», не говоря уже о прямом противопоставлении Север — Юг. Однако стихи эти созданы не где-нибудь, а... в Турине, находящемся всего в ста километрах к северу от Генуи, но в предгорьях Альп. Итак, в противопоставлении Север — Юг в поэзии Тютчева Север никак не может считаться неким синонимом России. Север-чародей или, в другом стихотворении, холод-чародей предстает в тютчевском мире как космиче­ская стихия, могущая обрушиться на человека и на берегу Невы, и в пред­горьях Альп. Тютчев будет не раз горько сетовать — и в стихах, и в письмах — на хо­лод, долгие месяцы властвующий на его родине и подчас делающий свой набег даже посредине лета. Так, он напишет жене 25 мая (по новому стилю — 6 июня) 1857 года из Петербурга: «Здесь самое выдающееся и преобладаю­щее над всем событие— это отвратительная погода. Что за страна, Боже мой, что за страна! И не достойны ли презрения те, кто в ней остается...» (такой жесткий, даже жестокий юмор очень характерен для поэта).

23 июня 1862 года он пишет из Швейцарии: «Вдруг вспомнишь эту ужасную петербургскую зиму, от которой нас отделяют немногие месяцы, морозы или сырость, постоянную тьму — вспомнишь и содрогнешься...» Но тем более восторженно и пронзительно воспринимает поэт те не­долгие праздники природы, которые дарит подчас его земля:

 

Какое лето, что за лето!

Да это просто колдовство —

И как, прошу, далось нам это

Так ни с того и ни с сего? —

 

пишет он в августе 1854 года в стихах, а 6 июля 1858-го — в прозе:

«Что это у нас происходит? В какую волшебную сказку мы нечаянно по­пали? Ясные, жаркие дни, теплые ночи, лед и резкий воздух исчезли, по­стоянное наслаждение и уверенность в завтрашнем дне. А кто знает, может быть, это продлится, и Господь Бог из соревнования решил отменить холод и дурную погоду, подобно тому, как Российский Император отменил крепо­стное право!..» Эта шутливая параллель весьма характерна: из нее ясно, что Тютчев (сказавший ведь и о Турине как о царстве чародея-холода) не воспринимал холод как некую именно русскую стихию, как неотъемлемый характер его родины. Речь идет именно о космической стихии, которую Бог вроде мог бы и «отменить»... Тютчевское видение, тютчевский образ России как земли, как гётевско-го Land, имеет свое глубоко самобытное содержание; противопоставление Юга и Севера вообще лежит за пределами этого образа (о котором мы еще будем говорить подробно). В 1866 году поэт напишет о «небывалом сентяб­ре» в Петербурге:

 

Блеск горячий солнце сеет

Вдоль по невской глубине —

Югом блещет, Югом веет,

И живется как во сне.

 

Итак, «Юг» возможен даже в сентябрьской России... Действительная трудность тютчевского возвращения на родину выразилась не в том, что он сожалел о дальнем Юге, а в том, что поэт в течение почти четырех лет вообще ничего не писал. «Глядел я, стоя над Невой...» надолго стало не только первым, но и последним стихотворением, созданным в России. Поэт должен был пережить, очевидно, глубокое преобразование самого строя души, прежде чем в его творчестве начался новый расцвет. И стихи, кото­рые он стал создавать, были в целом ряде отношений совершенно иными, чем прежние, написанные в конце двадцатых — тридцатых годах. Гораздо быстрее освоился Тютчев в политической жизни и в быту пе­тербургского общества. Менее чем через два месяца после прибытия в Пе­тербург, 13 ноября 1844 года, он пишет родителям, которые спрашивали его о возможностях дальнейшей дипломатической службы:

«Как могли вы подумать... чтобы я, как бы ни сложились обстоятельст­ва, покинул Россию... Будь я назначен послом в Париж с условием немед­ленно выехать из России, и то я поколебался бы принять это назначение... А затем — почему бы не признаться в этом? — Петербург, в смысле общест­ва, представляет, может статься, одно из наиболее приятных местожи-тельств в Европе, а когда я говорю — Петербург, это — Россия, это — рус­ский характер, это — русская общительность... Достигнув сорокалетнего возраста и никогда, в сущности, не живший среди русских, я очень рад, что нахожусь в русском обществе, и весьма приятно поражен высказываемой мне благожелательностью». Тютчев в полном смысле слова покорил петербургское общество. Вя­земский писал в январе 1845 года: «Тютчев — лев сезона». Это, на наш слух, несколько легковесно звучащее определение тем не менее означало мно­гое. Ведь речь шла о мало кому известном человеке, о совершенно «неудачливом», на сторонний взгляд, дипломате, который до приезда в Петербург пять лет вел как бы сугубо частную жизнь в одном из многочис­ленных германских королевств. И вот он неожиданно в центре общего внимания, его жаждут видеть в каждом причастном политике и культуре петербургском доме.

Друг Пушкина Петр Плетнев, редактировавший после его гибели «Современник» и продолжавший в 1837—1840 годах печатать там тютчев­ские стихотворения, жаловался в письме к Жуковскому, что вернувшегося в Петербург Тютчева «нет возможности поймать в квартире его, а еще муд­ренее заполучить к себе на квартиру». Сам поэт, через два с половиной месяца после приезда в Россию, 7 декабря, сообщает родителям: «Я редко возвращаюсь домой ранее двух часов утра, и однако до сих пор был только один бал; по большей части это просто вечера, посвященные беседе». В то время очень немногие петербуржцы знали и тем более думали о Тютчеве как о поэте. Перед ними предстал человек, диалоги с которым в течение многих лет восхищали изощреннейших мыслителей и политиков Запада. И Тютчев в прямом смысле слова затмил всех глубокомысленных и остроумных людей петербургского общества. Известный писатель и не менее известный «светский человек» граф Владимир Соллогуб вспоминал позднее Тютчева, окруженного «очарованными слушателями и слушатель­ницами. Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаме­нитых рассказчиков, — писал Соллогуб, — но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст... Когда он начинал говорить, рассказывать, все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева... Главной прелестью Тютчева... было то, что... не было ничего приготовленного, выученного, придуманного». Искусством вести захватывающий всех разговор Тютчев владел с моло­дых лет и притом не придавал самой этой своей способности никакого серьезного значения. Незадолго до смерти он встретился с одним зарубеж­ным дипломатом, которого знал за три с лишним десятка лет до того в Мюнхене, и сообщал жене, что тот «поистине удивил чрезвычайной живо­стью своих воспоминаний. Можно было подумать, что еще только накануне мы встречались с ним... Он даже припомнил кое-что, якобы сказанное мною некогда. По-видимому, я уже тогда произносил словечки. Мы еще не говорили об этой неотъемлемой черте Тютчева. Любой его разговор был сочетанием несравненного блеска и глубины. Приведенная автохарактеристика или, вернее, автокритика выражает только предельную скромность поэта. В искусстве разговора ему, по-видимому, просто не бы­ло равных в его время. Погодин вспоминал об этом так: «…кто-нибудь сообща­ет Тютчеву «новость, только что полученную, слово за слово, его что-то задело за живое, он оживляется, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация... вот он роняет, сам не примечая того, несколько выражений, запечатленных особенною силой ума, не­сколько острот едких, но благоприличных, которые тут же подслушиваются соседями, передаются шепотом по всем гостиным, а завтра охотники спешат поднести их знакомым, как дорогой гостинец: Тютчев вот что ска­зал вчера на бале у княгини П.». Погодин даже высказал мысль, что эти речи Тютчева и составляли его «настоящую службу».

 

__________________________________________________________________________________

¹ Тютчев употребил французское «mot» («слово»), которое вернее всего будет пе­ревести как «словцо», «словечко».

 

И в этом — немалая доля истины. Разговоры в том кругу, который был прямо и непосредственно связан с высшими сферами власти, а нередко и в присутствии самих представителей этих сфер, вне всякого сомнения, были частью — и немаловажной — политической деятельности Тютчева. Ту же цель преследовали и многие тютчевские письма к влиятельным людям, письма, не менее блистательные и содержательные, чем речи. Позднее, начиная со второй половины пятидесятых годов, тютчевские речи и письма явно оказывали очень значительное, не могущее быть пере­оцененным, воздействие на русскую внешнюю политику. В сороковые же годы Тютчев скорее завоевывал внимание и авторитет, чем реально влиял на политические дела, ибо всесильный Нессельроде не мог допустить како­го-либо воздействия тютчевских идей на свой внешнеполитической курс. Разумеется, и речи, и письма Тютчева были в подавляющем большинст­ве случаев французскими, притом чисто словесное его мастерство не раз приводило в восторг самих французов. Говоря по-русски, он не смог бы по-настоящему воздействовать на те круги, от которых зависела внешняя по­литика, ибо подавляющее большинство людей, принадлежавших к этим кругам, не только говорило, но и думало по-французски. Тот факт, что Тютчев чаще всего говорил и писал по-французски, не­редко рассматривается как недостаток, даже своего рода «ущербность». В самой поэтической деятельности Тютчева видят при этом трудное и, так сказать, не победившее до конца, не избежавшее определенных потерь преодоление его постоянной погруженности в чужой язык. Выше приво­дились слова самого Льва Толстого, признавшегося, что, не будучи еще лично знаком с Тютчевым, он питал предубеждение к поэту, который-де «говорил и писал по-французски свободнее, чем по-русски».

Русский поэт, постоянно пользующийся чужим языком,— это в самом деле легко представить как нечто противоестественное и заведомо ме­шающее поэтическому творчеству. Однако реальность жизни и поэзии всегда сложнее и неожиданнее любой предвзятой концепции. Пушкин еще в 1825 году писал о несомненном в его глазах последствии постоянного употребления французского языка «в образованном кругу наших обществ»: «Русский язык чрез то должен был сохранить драгоценную свежесть, про­стоту и, так сказать, чистосердечность выражений», И о правоте этого, кажущегося парадоксальным, утверждения ясно свидетельствует и творче­ство самого Пушкина, и лирика Тютчева, как и его — пусть и немногочис­ленные — русские письма. Говоря постоянно по-французски, Тютчев действительно сохранял для себя русскую речь во всей свежести, простоте и чистосердечности, почему и бессмысленно усматривать в его «двуязычии» некий недостаток...

Но вернемся к петербургским успехам Тютчева. Уже в самом начале его слово приобрело ту высшую авторитетность, которая впоследствии при­несла свои весомые плоды. Помимо того, Тютчев очень быстро восстано­вил и свое официальное, служебное положение.

Есть все основания утверждать, что решающую роль в этом сыграли его описанные выше усилия, которые можно бы определить выражением «операция Бенкендорф». Сумев убедить начальника Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии в первостепенной важности своей внешнеполитической программы, Тютчев тем самым через голову Нессельроде заручился благоволением царя. Легче всего «осудить» поэта за его, так сказать, сотрудничество с Бен­кендорфом. Но, во-первых, у него не было иного выхода,— никто, кроме шефа Третьего отделения, не мог бы нейтрализовать власть Нессельроде, который полностью отстранил Тютчева от дипломатии. Нелишне будет напомнить, что сам Пушкин не раз прибегал к своего рода «помощи» Бенкендорфа. Так, в 1830 году, после появления в булгаринской газете «Северная пчела» издевательских статеек о нем, Пушкин писал Бенкендорфу: «Если вы завтра не будете больше министром, после­завтра меня упрячут. Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется неко­торым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных вра­гов... После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла». Бенкендорф не мог не довести до сведения царя это обращение Пуш­кина. И когда в «Северной пчеле» появился новый резкий выпад против поэта, Николай I написал Бенкендорфу: «В сегодняшнем номере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина. Статья, наверное, будет продолжена. Поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, и, если можно, то и закрыть газету». Вполне естественно, что с тех пор Булгарин более не задевал Пуш­кина в печати. Пушкин стремился «использовать» Бенкендорфа и в борьбе против го­раздо более сильного своего врага — министра просвещения Уварова. Гото­вясь в 1835 году издавать газету (замысел в конце концов вылился в журнал «Современник»), Пушкин писал Бенкендорфу: «Я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же, как князя Дондукова... Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без вашего непосредственного покровительства». Разумеется, в такой «опоре» Пушкина на власть Бенкендорфа нет ровно ничего «предосудительного»; полным «оправданием» поэта могут послу­жить хотя бы изданные им тома «Современника». Уваров, если бы мог, не допустил бы этого; он открыто заявлял, что «Пушкин не сможет издавать хороший журнал».

Нельзя не видеть, что Тютчев, как и Пушкин, опирался на власть Бен­кендорфа в борьбе вовсе не только за свои собственные интересы, но и за интересы России. Об «операции Бенкендорф» уже было подробно рассказано. Стоит до­бавить только, что 14 августа 1843 года, всего за три недели до своей встречи с начальником Третьего отделения, Тютчев писал жене из Петер­бурга: «Жить здесь, в ожидании чего-то, угодного судьбе, было бы так же бессмысленно, как серьезно рассчитывать на выигрыш в лотерее. Притом у меня нет ни средств, ни, главное, охоты увековечиваться здесь в ожидании этого чуда. Итак, я решил не извлекать из моего путешествия в Петербург иной выгоды, кроме попытки упорядочить мою отставку...» Встреча с Бен­кендорфом самым решительным образом изменила положение Тютчева.

Несмотря на то, что начальник Третьего отделения умер сразу же по­сле окончательного возвращения Тютчева в Россию, в сентябре 1844 года, результаты «операции» были поистине впечатляющими. Царь явно целиком доверился рекомендациям Бенкендорфа, и сам Нессельроде, надо думать, даже не решился разубеждать Николая и сделал вид, что он будто бы самым положительным образом относится к Тютчеву. Через месяц с небольшим после приезда в Петербург, 27 октября 1844 года, Тютчев писал родителям: «На прошлой неделе я виделся с вице-канцлером, и прием, оказанный им мне, намного превзошел все мои ожи­дания... Некоторые мои письма, относящиеся до вопросов дня, были пред­ставлены и ему, и Государю (письма эти Тютчев посылал, очевидно, на имя Бенкендорфа.— В.К.). И вот после четвертьчасовой беседы о том, что слу­жило предметом переписки, он весьма любезно спросил меня, не согла­шусь ли я вернуться на службу. Так как я уже давно предвидел этот вопрос, я сказал ему, что да и как я мыслю это возвращение... Одним словом... я был вполне удовлетворен этим свиданием, даже не столько из своих личных ин­тересов, сколько в интересах дела, единственно меня затрагивающего».

Важно добавить к этому, что усилия Тютчева выразились не только в разговорах и переписке с Бенкендорфом. С разрешения последнего Тютчев опубликовал летом 1844 года в Мюнхене анонимную брошюру об отноше­ниях России и Германии. Брошюра была представлена царю, который, как сообщал родителям Тютчев, «нашел в ней все свои мысли и будто бы поин­тересовался, кто ее автор. Я, конечно, весьма польщен этим совпадением взглядов, но, смею сказать,— по причинам, не имеющим ничего личного». Из этого видно, что Тютчев в то время надеялся на чаемое им изменение внешней политики России. Но надежда оказалась всецело иллюзорной, и во время Крымской вой­ны Тютчев с беспощадной, крайней резкостью оценит и Николая I, и всех его сподвижников, в том числе и Бенкендорфа. Ибо ведь и его, конечно же, имел в виду Тютчев, когда писал (в мае 1855 года): «Подавление мысли было в течение многих лет руководящим принципом правительства. След­ствия подобной системы не могли иметь предела или ограничения — ничто не было пощажено, все подверглось этому давлению, всё и все отупели».

Вместе с тем за десять лет до того Тютчев, по-видимому, питал немалые иллюзии, в том числе даже и в отношении самого Нессельроде. Не следует упускать из виду, что Тютчев двадцать с лишним лет не жил в России и, естественно, далеко не сразу мог разобраться в ситуации. Он склонен был даже приписывать все свои предшествующие неудачи именно долгой от­даленности от России. 13 ноября 1844 года он пишет родителям: «До сих пор моя карьера терпела неудачу именно вследствие постоянного моего отсутствия... Вице-канцлер выказывает мне внимание и, что еще важнее, интересуется также делом,— тем делом, которое я перед ним отстаиваю». Внешне все вроде бы обстояло наилучшим образом. В марте 1845 года Тютчев был снова зачислен в Министерство иностранных дел; в апреле ему возвращается звание камергера. Жалованье ему пока не выплачивали, ибо конкретной должности он не занимал; считалось, что он ожидает достой­ной его вакансии. Так прошел почти год, и Тютчев был наконец назначен «чиновником особых поручений VI класса при государственном канцлере» (Нессельроде только что был произведен в этот высший чин). Но никаких ответственных «поручений» канцлер ему не находил. Лишь через полтора года, в конце июня 1847-го, Тютчев был отправлен дипломатическим курь­ером в Берлин и Цюрих. Он с явной иронией рассказывал в письме к жене, как перед отбытием в Германию заехал «проститься с канцлером. Он меня тронул своим благодушием. Он меня сильно убеждал навестить его жену в Бадене лишь после того, как сдам экспедицию в Цюрихе. «Так как она до­вольно спешна»,— прибавил он...»

Чтобы лучше понять ситуацию, перенесемся на шесть лет вперед, когда Нессельроде во второй раз послал Тютчева курьером в Европу. К этому времени поэт гораздо яснее видел истинную суть и Нессельроде, и его от­ношения к себе. В письме к жене от 18 февраля 1853 года Тютчев передает рассказ сво­его знакомого о том, как канцлер в очередной раз «сказал, что очень бы желал что-нибудь для меня сделать». В результате возникло предложение предоставить Тютчеву весьма незначительный пост генерального консула в Лейпциге, поскольку занимавший его сравнительно молодой дипломат от него отказывался. Речь шла о человеке, который в 1838—1839 годах был подчиненным Тютчева в Турине... «Мне так все надоело, так все безразлич­но,— писал Тютчев,— что это дурацкое предложение меня даже не рассер­дило... Я попросил передать канцлеру просьбу, чтобы он сохранил добрые намерения в отношении меня на будущее, а сейчас разрешил бы мне по­ехать в мае с дипломатической почтой в Париж и дал бы мне возможность отсутствовать, сколько понадобится, сохранив мне жалованье... Вот уж что доставит ему большое удовольствие и очень расположит его ко мне. Аминь».

Итак, к этому времени Тютчев с полной ясностью понимал, что Нес­сельроде готов платить ему жалованье и предоставлять заграничные ко­мандировки, но с условием не вмешиваться всерьез в политические дела. Зная о внушенной царю Бенкендорфом «благожелательности» к Тютчеву, Нессельроде старался соблюдать в отношениях с ним формальный нейтра­литет. И, как пишет Тютчев, с «большим удовольствием» воспринимал вся­кое проявление согласия с правилами этой игры. Однако ошибочно было бы думать, что Тютчев не нарушал этих правил. Как уже отмечалось, сын Нессельроде передал хорошо знакомому ему брату жены поэта Карлу Пфеффелю, что канцлер возмущается «враждебными» ему «пылкими речами» Тютчева в петербургских салонах. Пфеффель при­зывал сестру убедить Тютчева «утихомириться». Важно добавить, что это заявление сына Нессельроде относится к началу 1853 года, то есть к тому самому времени, когда Тютчеву была предоставлена заграничная поездка; канцлер явно видел в этой командировке своего рода «подкуп»... Но мы еще вернемся к отношениям Тютчева и Нессельроде, которые окончательно выявились накануне и во время Крымской войны. Сейчас необходимо только отчетливо увидеть, что Нессельроде, вынужденный снова-принять Тютчева в свое министерство, в то же время не давал ему никакой возможности действительно участвовать в выработке внешней политики России. И все же Тютчев именно в это время принимает очень весомое участие во внешнеполитических делах. В 1844—1850 годах он публикует за границей несколько глубоко содержательных и острых политических статей, кото­рые вызвали чрезвычайно сильный резонанс. Статьи эти не раз перепеча­тывались или излагались в разных изданиях. Современный английский ис­следователь русской литературы Рональд Лэйн выявил около полусотни откликов на тютчевские статьи в немецкой, французской, бельгийской, английской, итальянской печати (в том числе и целые книги). Особенно замечательно, что полемика вокруг этих статей продолжалась около трех десятилетий, даже и после кончины Тютчева...

Можно без всякого преувеличения сказать, что в статьях Тютчева Евро­па впервые непосредственно услышала голос России. Редактор влиятель­нейшего тогдашнего французского журнала «Ревю де Дё Монд» Ф.Бюлоз писал, что Тютчев — «писатель с очень большим дарованием, владеющий с поразительной силой нашим языком». Бюлоз выражает «чувство восхище­ния, питаемого... к силе и точности его мысли» и надежду, что Тютчев «явится проводником в Западной Европе идей и настроений, одушевляю­щих его страну... и духовным посредником». В полемике с Тютчевым принял участие ряд виднейших политических и религиозных мыслителей тогдашнего Запада — Ж. Мишле, Э. Форкад, П. Ло-ренси, Ф. Йарке и др. Полемика была подчас крайне резкой, но большинст­во ее участников сочло нужным дать чрезвычайно высокие оценки Тютчеву как мыслителю и публицисту. О нем говорят как о человеке, «обнаружива­ющем многоопытный в государственных делах ум», сумевшем дать «глубоко справедливую оценку политического положения Европы» и т.п. Статьи Тютчева публиковались без имени автора, с указанием, что их написал «русский человек» или же «русский дипломат». То, что статьи при­надлежат Тютчеву, стало более или менее известно лишь перед началом Крымской войны. Любопытно, что одним из оппонентов поэта, притом очень резким, был известный нам Иван Гагарин (к тому времени давно ставший иезуитом), который, впрочем, не знал, с кем он так яростно спо­рит (авторство Тютчева стало известно в 1852 году, а статья Гагарина поя­вилась в 1850-м). Вообще, как убедительно доказывает уже упомянутый Р. Лэйн, статьи Тютчева были настоящей сенсацией на Западе. Поэт начал свои выступления в европейской печати еще до возвраще­ния в Россию, сразу после того, как он получил «разрешение» Бенкендор­фа. Его первое предельно краткое письмо в уже известную нам аугсбург-скую «Всеобщую газету», по сути дела, целиком посвящено смыслу русской победы над Наполеоном в 1812—1814 годах. Письмо это было вызвано из­девательскими суждениями о русских солдатах, появившимися во «Всеоб­щей газете». «Занятные вещи пишутся и печатаются в Германии», восклицал Тютчев, о русских солдатах, которые «тридцать лет тому назад проливали кровь на полях сражений своей отчизны, дабы достигнуть освобождения Германии». Их кровь, писал Тютчев, «слилась с кровью ваших отцов и ваших братьев, смыла позор Германии и завоевала ей независимость и честь... После веков раздробленности и долгих лет политической смерти немцы смогли полу­чить свою национальную независимость только благодаря великодушному содействию России».

Здесь же Тютчев создает своего рода гимн русскому солдату: «Если вы встретите ветерана наполеоновской армии, напомните ему его славное прошлое и спросите, кто из противников, с которыми он воевал на полях Европы, был наиболее достоин уважения, кто после отдельных поражений держался гордо,— можно поставить десять против одного, что наполео­новский ветеран назовет вам русского солдата. Пройдитесь по департамен­там Франции, где вражеское вторжение 1814 года оставило свой след, и спросите жителей этих провинций, какой солдат из войск противника по­стоянно проявлял величайшую человечность, строжайшую дисциплину, наименьшую враждебность к мирным жителям, безоружным гражданам,— можно поставить сто против одного, что вам назовут русского солдата». Вскоре, летом 1844 года, Тютчев издал в Мюнхене брошюру, посвящен­ную взаимоотношениям России и Германии. Но здесь он уже развертывает тему «Россия и Запад» во всем объеме. Речь идет прежде всего о том, что Россия, освободившая тридцать лет назад Европу от наполеоновского господства, подвергается ныне постоянным враждебным нападкам в европейской печати. В результате, пишет Тютчев, ту державу, которую «поколение 1813 года приветствовало с бла­городным восторгом... удалось с помощью припева, постоянно повторяе­мого нынешнему поколению при его нарождении, почти удалось, говорю я, эту же самую державу преобразовать в чудовище для большинства людей нашего времени, и многие уже возмужалые умы не усомнились вернуться к простодушному ребячеству первого возраста, чтобы доставить себе насла­ждение взирать на Россию как на какого-то людоеда XIX века». Статьи Тютчева были вызваны пророческим предчувствием войны За­пада против России, которая разразилась через десять лет. Между прочим, один из оппонентов Тютчева, влиятельный французский публицист Форкад, напишет в апреле 1854 года, когда война началась, об уже давних тют­чевских статьях: «Мы были поражены идеями русского дипломата о рели­гиозных делах на Западе; но мы видели в них лишь парадокс и острый в своей основе тезис; мы не замечали, признаемся в том, за этим парадоксом европейскую войну». Тютчев как раз с острой прозорливостью «замечал» эту войну задолго до ее реального начала. Но, оценивая тютчевские статьи сороковых годов, никак нельзя свести их к этому конкретному предвидению. Тютчев выразил в них, если угодно, целую философию истории. Он писал в начале своей брошюры о России и Германии: «Мое письмо не будет заключать в себе апологии России. Апология России... Боже мой! Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял ее до сих пор вполне успешно. Истинный защитник России — это история, ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испыта­ния, которым подвергает она свою таинственную судьбу...»